Вика в электрическом мире
Шрифт:
Первое, что почувствовал Годи, войдя в сознание неведомого существа – приторно-соленый вкус кошачьей крови. Он заставил нетопыря оторваться от лакомства, но было поздно, бедняга Сидор был уже мертв. Глазами летучей мыши Годи огляделся вокруг. И удивительная картина открылась ему: маленькая пещерка была уставлена громоздящимися друг на друге сундуками. Годи видел их окутанными туманным светящимся зеленым ореолом, и он понял, что это – эффект пресловутого инфракрасного зрения.
Скомандовав новому слуге подлететь вплотную к самому большому сундуку, он увидел на крышке пространную надпись выполненную на древнеиндийском, начинающуюся фразой: «Прочти, иначе потеряешь все!»
Годи не составило труда перевести
«Прочти, иначе потеряешь все! О достойнейший сын человека и женщины. Ты первый и последний из смертных добрался до великих моих богатств. Ты можешь владеть ими. Но я, старый человек, хочу, чтобы сокровища мои достались наследнику смышленому и скромному. А посему наложил на них заклятие. Ты должен взять себе ровно столько, сколько необходимо тебе для полного довольства, счастья и благоденствия. Столько или меньше. Если это будет одна монета, ты вынесешь монету, если все мое богатство, вынесешь его все. Но если ты возьмешь хотя бы чуть больше необходимого тебе, все – и то, что ты оставишь, и что будет в твоих руках – все превратится в глиняные черепки. Если же после этого ты вновь попытаешься вернуться сюда, ты погибнешь страшной смертью. Выбери верное решение. Дерзай.»
Годи открыл сундук и у него захватило дух. Такого количества драгоценных камней одновременно – алмазов, рубинов, изумрудов и сапфиров – он не видел никогда. Первым его порывом было – потуже набить самоцветами карманы куртки. Но он тут же остановил себя: что толку в глиняных черепках, если даже их и полные карманы?
Он принялся перебирать драгоценности, любуясь мастерством ювелиров древности, украсивших изумительных размеров камни в серебряные, золотые и платиновые узорные оправы.
Он понял, что открывать другие сундуки уже не имеет смысла. В то же время он понял, что пользуясь чуждым зрением он никогда не сумеет должным образом оценить то, что попало ему в руки. И все же не восхититься алмазом в кулак величиной, покрытым тонкой платиновой сетью с крупными ячейками, он не мог. И он понял, что будет несчастлив, если ему придется оставить это чудо здесь. А в завещании сказано, что он должен взять столько (или меньше), сколько нужно ему для счастья… Он сунул камень в карман, в другой – горсть других камешков и, прихватив с собой нового, перепончатокрылого, слугу, двинулся к выходу.
Выйдя на свет, он с замиранием сердца сунул в карман руку и нащупал гладкую поверхность. Однако, гладкая поверхность может быть и у покрытой глазурью глины. Он вынул из кармана его содержимое и облегченно вздохнул: в руке его, словно смеясь от радости, что наконец-то видит свет, играл всеми цветами радуги божественной красоты алмаз.
Вот и вся история. Годи продал несколько маленьких камешков, приобретя на вырученные деньги средних размеров особняк, что и позволило ему, комфортабельно устроившись, заниматься частной практикой. Нетопыря же он, в честь любимого напитка, окрестил экзотическим именем «Джино» и стал очень дружен с ним, хотя нет-нет да и вспоминал с сожалением вороного красавца Сидора.
На мои просьбы показать гигантский алмаз, Годи ответил, что собирается использовать его в магических целях, а в этом случае ничей взгляд не должен касаться камня до самого дня колдовства.
Годи и Джино привязались друг к другу. Я уже говорил, что не раз ощущал привязанность Годи и ко мне. А вот Джино и я друг друга просто-таки возненавидели. «Свойство транзитивности» действует только в математике.
Дневник Вики.
Сегодня мы впервые серьезно поссорились. Разругались так, что я не знаю, как будем мириться. Все из-за этой Наташи Одинцовой.
Виктор взял меня
Ну вот. В первый же день определилась со своими симпатиями и антипатиями. Подсудимый – Николай Леонидович Мережко (учитель химии) мне ужасно не понравился. У него большой бритый череп, желтовато-бледная кожа и маленькие черные, как угольки глазки, которые все время как будто бы спят, завернувшись в белесый туман, но иногда бросают то туда, то сюда очень острые недобрые взгляды. Потерпевшая – Наташа Одинцова – особой симпатии тоже поначалу не вызвала, так как была насторожена и натянута, как струна. Но уже к концу первого заседания мне стало ясно, что я на ее стороне.
Она из тех дурнушек, которые нравятся мужчинам еще больше, чем красавицы. Черты ее лица совершенно неправильные… Даже не это главное. Главное, она рыжая, вся – с ног до головы. Кожа белая в редких крупных веснушках, которая явно никогда не загорает. А глаза большие и зеленые. И неплохая фигура. И просто огромная для пятнадцатилетней девчонки грудь. И она так ходит, что, по-моему, любому нормальному мужчине должно становиться не по себе. Все, как на шарнирах. Я потом узнала, что она занимается бальными танцами.
Было заметно, как сильно она волнуется или даже боится. По ее словам выходило, что Мережко не оказывал ей никаких знаков внимания до того самого дня, когда велел остаться после уроков для разбора выполненной ею лабораторной. Когда они остались вдвоем, она не успела даже насторожиться (хотя и заметила, что он возбужден), как он выглянул в коридор, запер дверь и без всяких разговоров повалил ее на стол. Ей не было больно, так как она уже не была девственницей (короткая любовь с партнером по танцам), но было ужасно противно и страшно.
Она пыталась сопротивляться, вырывалась, но не кричала – удерживала мысль о позоре. Но Мережко был значительно сильнее и опытнее ее. И она только плакала и кусала руки, пока он ставил ее то так, то эдак. А потом, одевшись, просто сполоснул ей лицо водой над раковиной, снова выглянул в коридор и сказал: «Можешь идти». После этого он два-три раза в неделю приказывал ей остаться. В первый раз она не послушалась его, но он поймал ее на следующий день в школьном коридоре и с казал, что если она не останется сегодня, обо всем, что между ними произошло, будут знать мальчики ее класса. С подробностями. Она понимала, что в огласке не заинтересован прежде всего он сам, но страх был сильнее логики, и она покорилась. А вскоре эта тошнотворная близость стала для нее привычной.
Потом она «залетела», и Мережко отправил ее на аборт. Родителям она наврала, что поживет у подруги (у той, якобы, уехали домашние, и ей одной страшно) и легла в больницу. А там, оказалось, работала знакомая матери. Ниточка потянулась, и все выплыло наружу. Тогда-то оскорбленные родители и решили, что она должна подать в суд.
Мережко их связи не отрицал. Но его версия выглядела совсем иначе. Он изложил романтическую историю любви пожилого уже человека к юной девушке, которая, к великому изумлению, страху и радости ответила ему взаимностью. Он располагал к себе суд (да, признаться, и меня) тем, что говорил о Наташе только хорошее и лишь однажды упрекнул ее в слабости, в следствии которой она, по его мнению, и поддалась давлению родни, считающей их связь порочной и неестественной. «Но может ли быть любовь порочной?» – обращался он к суду, и последний, не привыкший к подобной лирике на процессе, размякал и даже шмыгал носами. Что и говорить, даже я, при всей моей антипатии к Мережко на этот его риторический вопрос склонна была ответить: «Нет, не может». Иначе, кем я должна считать себя?