Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть шестая

Мрачной участи короля, запертого в Бастилии и в отчаянии грызущего замки и решетки, старинные летописцы со свойственной им риторикой не преминули бы противопоставить Филиппа, спящего под королевским балдахином. Это не значит, что риторика всегда плоха и напрасно рассыпает цветы, которыми она украшает историю; но мы извинимся за то, что старательно сгладим здесь контраст и с интересом нарисуем вторую картину, которая должна служить соответствием первой.

Молодой принц спустился из комнаты Арамиса, как король спустился из комнаты Морфея. Купол медленно опустился под давлением пальца Арамиса, и Филипп оказался перед королевской кроватью, которая поднялась после того, как на ней был спущен в глубину подземелья новый узник.

Наедине с этой роскошью, наедине со всем своим могуществом, наедине с той ролью, которую ему предстояло играть, Филипп в первый раз почувствовал, как его душа открывается тем тысячам чувствований, которые являются жизненным биением королевского сердца. Но он побледнел, когда посмотрел на пустую и еще смятую его братом постель. Наклонившись, чтобы лучше ее рассмотреть, он увидел платок, еще влажный от холодного пота, который струился со лба Людовика XIV. Этот пот ужаснул Филиппа, как кровь Авеля ужаснула Каина.

– Я лицом к лицу со своей судьбой, – произнес бледный, с горящими глазами Филипп. – Будет ли она более страшной, чем был мой плен? Буду ли я вечно прислушиваться к угрызениям совести?.. Ну да, король спал на этой кровати; его голова смяла эту подушку; его слезы омочили этот платок. И я не решаюсь лечь на эту кровать, взять в руки платок с вышитым гербом короля… Надо решиться, надо стать похожим на господина д’Эрбле, который хочет, чтобы действие всегда было на ступень выше, чем намерение; надо подражать господину д’Эрбле, который думает только о себе и называется честным человеком, потому что не сделал зла никому и не предал никого, кроме своих врагов. Эта кровать была бы моей, если бы не преступление нашей матери. Этим платком, на котором вышит французский герб, я бы пользовался, если б меня оставили на моем месте, в королевской колыбели, как говорит господин д’Эрбле. Филипп, французский принц, ложись же на свою кровать!.. Филипп, единственный король Франции, верни свой герб! Филипп, единственный законный наследник Людовика Тринадцатого, отца твоего, будь безжалостен к узурпатору, который даже в эту минуту не раскаивается в причиненных тебе страданиях.

Сказав это, Филипп, несмотря на инстинктивное отвращение, несмотря на дрожь и ужас, сковывавшие его тело и волю, заставил себя лечь на еще теплую постель Людовика XIV и прижать ко лбу его еще влажный платок.

Он откинулся на мягкую подушку и увидел над головой корону Франции, которую, как мы упоминали, поддерживал золотокрылый ангел.

Пусть читатели попробуют представить себе этого царственного самозванца с темным взором и лихорадочно трепещущим сердцем. Он был похож на тигра, проблуждавшего всю грозовую ночь и нашедшего в тростнике покинутое львиное логово.

Можно испытывать гордость от того, что спишь в львином логове, но будет ли этот сон спокойным?

Филипп прислушивался к малейшим звукам, его сердце вздрагивало от предчувствия всевозможных ужасов, но, веря в свои силы, удвоенные последним решением, он ждал, что какое-нибудь внезапно явившееся обстоятельство позволит ему узнать себе цену. Он надеялся, что какая-нибудь опасность вспыхнет перед его глазами, как фосфорический свет во время бури, что указывает мореплавателям высоту волн.

Но все было спокойно. Тишина, смертельный враг честолюбцев, окутывала своим густым покровом будущего короля Франции.

Лишь под утро человек или, вернее, тень проскользнула в королевскую спальню. Филипп ждал этого человека и не удивился его приходу.

– Ну, господин д’Эрбле? – спросил он.

– Ваше величество, все кончено.

– Как?

– Было все, чего мы ожидали.

– Сопротивление?

– Бешеное: стоны, крики.

– Потом?

– Потом оцепенение.

– И наконец?..

– Полная победа и абсолютное молчание.

– Комендант Бастилии подозревает?..

– Ничего.

– Из-за сходства?

– Это причина успеха.

– Но узник, несомненно, попытается объяснить, кто он, вы подумали об этом? Ведь это мог бы сделать я, но мне пришлось бы преодолевать могущество, несравненно более сильное, чем мое нынешнее.

– Я позаботился обо всем. Через несколько дней, может быть, и скорее, если понадобится, мы извлечем нашего пленника из тюрьмы и отправим его в такое далекое изгнание…

– Из изгнания возвращаются, господин д'Эрбле.

– Я сказал, в такое далекое, что всех человеческих сил и всей жизни будет мало, чтобы вернуться.

Глаза молодого короля и глаза Арамиса встретились. В них было холодное выражение взаимного понимания.

– А господин дю Валлон? – спросил Филипп, меняя тему разговора.

– Он сегодня будет представлен вам и конфиденциально поздравит вас с избавлением от той опасности, которой подверг вас узурпатор.

– Что мы с ним сделаем?

– С господином дю Валлоном?

– Мы пожалуем ему герцогский титул, не правда ли?

– Да, герцогский титул, – повторил, странно улыбаясь, Арамис.

– Почему вы смеетесь, господин д’Эрбле?

– Я смеюсь по поводу предусмотрительности вашего величества. Вы опасаетесь того, что бедный Портос может стать неудобным свидетелем, и вам хочется от него отделаться.

– Жалуя его герцогом?

– Разумеется. Ведь вы этим его убьете. Он умрет от радости, и тайна умрет вместе с ним.

– Ах, боже мой!

– Я потеряю хорошего друга, – флегматично сказал Арамис.

И вдруг в разгар их шутливой беседы, которой заговорщики скрывали радость успеха, Арамис услышал нечто, что заставило его встрепенуться.

– Что такое? – спросил Филипп.

– Утро, ваше величество.

– Так что ж?..

– Вечером, прежде чем лечь в эту постель, вы, вероятно, сделали какое-нибудь распоряжение на утро?

– Я сказал капитану мушкетеров, – живо ответил молодой человек, – что утром буду его ждать.