Виконт де Бражелон или десять лет спустя

Дюма Александр

Д'Артаньяна не смутило это известие.

— Хорошо, — сказал он, — я вижу, что ты все еще говоришь на самом чистом французском языке; ты дашь мне урок грамматики и красноречия, пока я буду ждать возвращения твоего господина.

— Это никак не выйдет, сударь, — возразил Блезуа. — Вам придется ждать слишком долго.

— Он не воротится сегодня?

— Ни завтра, ни послезавтра: граф отправился в далекое путешествие.

— Путешествие! — повторил д'Артаньян с удивлением. — Что за вздор ты мелешь?

— Это, сударь,

сущая правда Граф поручил мне надзор за домом и прибавил: «Отвечай всем, что я поохал в Париж».

— А, он поехал в Париж! — воскликнул д'Артаньян. — Больше мне ничего не надо… С этого следовало начать, болтун!.. Он уехал часа два назад?..

— Так точно.

— Я быстро догоню его. Он один?

— Нет, сударь.

— Кто же с ним?

— Какой-то вельможа, которого я не знаю, да еще старик и наш Гримо.

— Они не могут мчаться так, как я… Прощай, я спешу.

— Не угодно ли вам, сударь, выслушать меня? — сказал Блезуа, удерживая лошадь за повод.

— Пожалуй, если ты бросишь свое краснобайство и будешь говорить побыстрее.

— Извольте, сударь. Мне кажется, что граф произнес слово Париж так, нарочно…

— Ого, — протянул д'Артаньян задумчиво.

— Да, сударь. Я уверен, что граф поехал не в Париж. Я готов в этом поклясться.

— Что заставляет тебя так думать?

— А вот что: господин Гримо всегда знает, куда направляется наш господин, и он обещал мне, в первый же раз, как они поедут в Париж, взять у меня немного денег, чтобы передать моей жене.

— Ах, вот что! У тебя есть жена?

— Со мною была жена, она местная, но господин нашел, что она слишком много болтает, и я отослал ее в Париж; иногда это стеснительно, но порою бывает даже приятно.

— Я понимаю, но договаривай, однако: значит, ты не думаешь, что граф уехал в Париж?

— Нет, сударь, ибо это означало бы, что Гримо но сдержал своего слова, нарушил клятву, а это невозможно.

— Это невозможно, — повторил д'Артаньян мечтательно, но с твердой уверенностью. — Хорошо, мой добрый Блезуа, благодарю тебя.

Блезуа поклонился.

— Слушай, Блезуа, ты знаешь, что я нелюбопытен…

Мне непременно нужно увидеться с твоим господином, не можешь ли ты… хотя бы (ты говоришь так хорошо), намекнуть. Скажи одно слово… Остальное я пойму, — Честью клянусь, сударь, не могу… Я решительно не знаю, куда поехал граф. Подслушивать у дверей я не привык, это у нас строго запрещено.

— Ах, мой друг, — отвечал д'Артаньян, — какое плохое начало для меня!

Знаешь ли ты, по крайней мере, когда граф воротится?

— Тоже не знаю.

— Вспомни, Блезуа, сделай усилие!

— Вы не верите моей искренности?.. Вы меня чувствительно обижаете!

— Черт бы побрал его позлащенный язык! — проворчал д'Артаньян. — Лучше бы встретить простого мужика, он сказал бы мне все, что нужно… Прощай!

— Имею честь, сударь, всенижайше вам кланяться.

«А,

чтоб тебя! — подумал д'Артаньян. — Какой несносный болтун!»

Он в последний раз взглянул на красный дом, повернул лошадь и поехал с видом беззаботного человека.

Доехав до конца стены, скрытый от всех посторонних взоров, он тяжело вздохнул и сказал:

— Обсудим положение. Неужели Атос был дома? Кет. Все эти лентяи, стоявшие сложа руки посреди двора, бегали бы как сумасшедшие, если б хозяин мог видеть их. Атос путешествует?.. Это непостижимо. Он ужасно любит таинственность. Вообще не такой человек нужен мне. Мне нужен ум хитрый, терпеливый. Мой герой живет в Мелюне, в знакомом церковном доме. Сорок пять лье! Четыре с половиной дня! Ну что ж, погода прекрасная, и я свободен. Проглотим это пространство.

Он пустил лошадь рысью по дороге в Париж. Через четыре дня он приехал в Мелюн, как и задумал.

Д'Артаньян имел обыкновение ни у кого не спрашивать дороги. Он всегда полагался на свою проницательность, которая никогда его не обманывала, на свой тридцатилетний опыт и старую привычку читать по внешнему виду зданий и лицам людей.

В Мелюне д'Артаньян сразу разыскал церковный дом, красивое оштукатуренное здание из кирпича. Виноградные лозы вились вдоль труб, а на крыше виднелся высеченный из камня крест. Из залы, расположенной в нижнем этаже дома, доносился говор или, лучше сказать, гул голосов, похожий на писк птенцов, сидящих б гнезде под крылом матери. Один голос громко называл буквы азбуки. Другой, густой и певучий, бранил шалунов и поправлял ошибки учеников.

Д'Артаньян узнал этот голос. И так как окно было открыто, то он наклонился с лошади, раздвинул листья винограда и крикнул:

— Базен! Милый Базен, здравствуй!

Низенький толстяк, с плоским лицом, с коротко стриженными, — чтобы походить на тонзуру, — седыми волосами и в черной бархатной ермолке на голове, встал, услышав голос д'Артаньяна, впрочем, даже не встал, а, скорее, подпрыгнул, уронив табуретку. Ученики бросились поднимать ее, и между ними завязалась битва не хуже той, какую затеяли греки, чтобы отнять у троянцев тело Патрокла. Букварь и линейка тоже выпали из рук Базена.

— Вы здесь! — вскричал он. — Вы, господин д'Артаньян?!

— Да, это я. Где Арамис… то бишь шевалье д'Эрбле?.. Ах, опять ошибся! Где господин главный викарий?

— Сударь, — отвечал Базен с достоинством, — его преосвященство в своей епархии.

— Что такое? — сказал д'Артаньян. — Так он епископ?

— Откуда вы явились, что не знаете этого? — перебил Базен довольно непочтительно.

— Любезный Базен, мы, язычники, люди военные, знаем только, когда кого-нибудь производят в полковники, генералы или фельдмаршалы; но о епископах и папе, черт меня побери, вести до нас доходят только тогда, когда три четверти мира знает об этом!