Виктор Шкловский
Шрифт:
На второй год революции Элла Каган вышла замуж за французского офицера Андре Триоле и уехала во Францию, а затем на Таити. Потом офицер куда-то делся, а фамилия осталась. Она жила в Лондоне, а затем переехала в Берлин: «В Берлине я начала писать. Уговорил меня на это дело Виктор Шкловский. Он показал мои к нему письма Горькому, Алексей Максимович, живший тогда под Берлином, в Саарове, прислал мне на эти письма как бы рецензию и одновременно пригласил через Шкловского к себе погостить. Словом, я осталась в Берлине до 24-го года…»
Её сестра тоже вошла в историю под фамилией своего первого мужа — мужчины менялись, а фамилия оставалась. Именно Элла познакомила Лилю с Маяковским в 1915 году.
А сейчас, в 1922 году, Элла пробовала свои силы в беллетристике и сочиняла роман об экзотической жизни на далёких островах.
К «Zoo, или Письмам не о любви» существует много авторских предисловий. Одно из них, четвёртое, начинается так:
«Человек один идёт по льду, вокруг него туман. Ему кажется, что он идёт прямо.
Оказывается — льдина плыла и поворачивалась: след спутан в узел — человек заблудился.
Я хотел честно жить и решать, не уклоняться от трудного, но запутал свой путь. Ошибаясь и плутая, я очутился в эмиграции, в Берлине».
Всё дело в том, что это предисловие написано в 1965 году. Поэтому-то тогда, спустя сорок лет после побега, Шкловский прибавляет:
«История эта рассказана мною в книге „Сентиментальное путешествие“, которая у нас два раза издана; сейчас её не переиздают.
Всё это было в 1922 году. За границей я тосковал; через год по хлопотам Горького и Маяковского мне удалось вернуться на родину.
Книга, которую вы сейчас прочтёте, написана в Берлине, у нас она издаётся в четвёртый раз».
Она издавалась с тех пор много раз, и каждый раз норовила измениться — даже после смерти автора её издавали по-разному, и можно было обескураженно скользить по строчкам в поиске знакомой цитаты.
Цитаты не было, потому что эта книга была изменчива, как текущая вода.
Шкловский писал её, сидя в Берлине без знания языка, и был в чужом городе чужеродным телом — чем-то вроде тех осколков снаряда, что когда-то выходили у него месяцами из тела.
Эмиграция отторгала его, и это было видно сразу.
Поэтому, когда он дописал книгу, состоящую из писем к любимой женщине, то закончил её письмом к власти.
Власть вообще похожа на женщину — об этом писали многие.
Власть переменчива, и Шкловский сдавался ей на милость, как капризной женщине.
Возвращаемся к «ZOO»: «У меня не было денег, я решил написать книгу о людях, которые ходили по эмигрантскому Берлину. Там был Андрей Белый, Пастернак, Шагал. Много людей было. Маяковский приехал на время». Полвека спустя после этих событий он говорит литературоведу Чудакову:
«…Я в это время был влюблён. Влюблён так, что разогнал от женщины, в которую был влюблён, на километр всех людей, которым она нравилась.
И тогда, будем хвастаться, я взял одного англичанина, который мне не понравился, он слишком пристально смотрел на женщину, взял и бросил на рояль в ресторане.
За рояль, конечно, заплатил он, а не я, так как денег у меня не было.
Откуда у меня взяться деньгам?
Англичанин не стал со мной объясняться.
А одной женщине сказал, что, когда он был в Сербии, там парни были похожие на меня, ходят с ножами, могут зарезать.
И он подумал: а вдруг у меня нож? Потому-то он и решил заплатить.
Вот в каком я был состоянии, перед тем как сесть писать. Начал, а потом приходит… глупая вещь, которая называется вдохновением.
Писал — не писал, а диктовал в очень холодной комнате, засунув ноги в корзину, закутавшись. Книгу надиктовал за неделю.
Про вдохновение Гоголь многое говорил, но я не могу найти, где он это сказал: „Вернись ко мне, вернись хоть на мгновенье. Хотя бы для того, чтоб я увидел сам себя. Вернись ко мне грозою, вьюга-вдохновенье“.
Написал книгу, в которой были все метафоры любви.
Что получилось? Женщина ушла, книга осталась.
Прошло много лет, и эта книга нравится сейчас больше, чем тогда, когда была написана. Она и мне нравится больше, чем то, что, например, сейчас пишу. Потому что жизнь, голос крови меняют мир»{115}.
А тогда он писал Эльзе Триоле:
«Люблю тебя немного больше, чем вчера.
Хотел бы разучиться писать, чтобы научиться писать снова и только тебе.
Разучиться говорить, научиться потом снова и сказать первым словом „Эльза“.
Люблю тебя немыслимо. Прямо ложись и умирай. <…>
У тебя голубые глаза и дивный переход от щёк к подбородку.
Плечи и шея лучше всего мира, и твоя голова драгоценней звёзд.
У тебя, Эльза, есть уши и рыжие волосы, а я благодарен тебе даже за то, что ты купила себе туфли без задков. У тебя голова, как солнечный драгоценный камень.
А если твоя голова как солнце, то с чем сравнить твои губы?
В то же время ты девочка.
Незаменимая. Одинокая. Любимая больше, чем это можно сказать.
Ещё раз клянусь в любви до гроба.
Любовь эта была обречённой, но до конца дней оба сохранили дружеские, уважительные отношения и проявляли живой интерес к творчеству друг друга. Однако до конца дней ещё далеко, все молоды и на дворе — двадцатые годы:
«Родная Эля.
Пишу тебе по три письма в день и рву.
Сижу перед телефоном (стою) и думаю, позвонить или нет. <…> Эля, будь моей женой. Я люблю тебя так, что не могу жить, что уже не могу писать писем.
Я хочу иметь от тебя ребёнка.
Я верю тебе на всю жизнь
А сейчас я вишу на подножке твоей жизни.
Я барахтаюсь, стараясь спастись.
Я целовал твои губы, я не могу забыть их.
Я целовал твоё сердце, я знаю его.
Я нужен тебе, Эля, я согрею тебя, ты сама не знаешь, как замёрзла.
Не смотри на меня, солнце моё, как на пыль на твоей дороге. Или скажи мне „никогда“.
Я не умру, потому что знаю свою цену.
Уеду в Россию или в русскую тюрьму. Чекисты будут ко мне милосердны, они не европейцы и не будут ругать меня, если я от ужаса смерти закричу или буду стонать, как стеню сейчас, раненный твоими умеющими прикасаться руками.
Мой отец бросил водку, я забуду любовь.
Скажи „уходи“.
Докуси меня.
Письма мои мне нужны. Они мне нужны для книги.
Книга будет хорошая, и чёрт знает почему весёлая.
У Лидии Гинзбург есть такая запись в дневниках:
«Говорим со Шкловским о „ZOO“. Вспоминаю его фразу о человеке, которого обидела женщина, который вкладывает обиду в книгу. И книга мстит.
Шкловский: А как это тяжело, когда женщина обижает.
Я: Всё равно каждого человека кто-нибудь обижает. Одних обидела женщина. Других Бог обидел. К сожалению, последние тоже вкладывают обиду в книги».
И тут же:
«Я сказала Брику:
— В. Б. <Шкловский> говорит точно так же, как и пишет.
— Да, совершенно так же. Но разница огромная. Он говорит всерьёз, а пишет в шутку. Когда Витя говорит: „Я страдаю“, то это значит — человек страдает. А пишет он я страдаю (Брик произнёс это с интонацией, которую я воспроизвела графически)».
Но горе есть горе — безотносительно от графического написания. Люди всегда страдают не по правилам.
В то же время Шкловский пишет жене:
«Дорогой Люсик. Получил одно твоё письмо. <…> Посылаю тебе денег ещё немного. 10 долларов.
Здесь дороговизна страшная. Жил в Праге, но в ней меня приняли очень плохо, так как решили, что я большевик. Сволочи и бездари. Сейчас в Берлине с Ромой <Якобсоном>. Рома не хочет отпускать меня из Праги. Но я остаюсь здесь. Дука <Горький> обещает через две недели достать деньги на журнал. Буду зарабатывать. Написал работу, „Роман тайн“, сейчас её отделываю. Пришлю. „Ход коня“ выйдет первый.
Верен тебе совершенно. Ночью кричу. Приехали Брик, М<аяковский> и Лиля. Очень неприятны.
Пиши мне на Клейст-штрассе.
Я всё такой же, только купил (покупаю) себе новое пальто.
Живу без комнаты. Некогда нанять.
Любят меня здесь все очень. Берлинская литературная эмиграция не очень сволочная.
Целую руки твои и Василисы. Целую Талю.
Маму целую крепко, крепко и хорошо. Целую папу и детей. Что Володя?
Теперь дело. Я хочу вернуться в Россию, если детик не может приехать. Спроси Мариэтту, можно ли сделать попытку? Скажи всем, чтобы хлопотали.
Я устал от Берлина и от разлуки. Устал.
Ну, скоро начну работать. Напишу с горя роман.
Пиши мне часто, если не можешь, то позови к себе Мишу и пускай он напишет что-нибудь за тебя. Люблю тебя больше прежнего. Жить без тебя не умею. Хочу быть счастливым. Пока до свидания.
Приветствую твой примус. Здесь очень много народа, но мне он не нужен без тебя.
Да, я очевидно разминулся с твоими письмами, они теперь, вероятно, в Праге. Ну, пришлют.
У нас чудесная осень. У нас — это в Берлине.
Целую твои ноги. Прага же мне чужая. Не она город моей поэмы.
Целую тебя. Как живут все мои? Может быть, кто без тебя.
Марка падает и падает. Мы уже привыкли.
Почти что родина. Воздух катастрофичен.
Но всё это не важно и не страшно.
Зима будет свирепая, но нас не удивить. Европа, Люсик, кончается. Кончается европейская культура. Культура не нужна никому. Будем верить, что мы не увидим конца.
Европа, Люсик, кончается от политической безответственности и национализма.
Европейская ночь наступает. Уже наступила и на меня. Кому, детик, нужны сейчас мои книги?
Ночь наступает. Будем спать.
Ночь наступает, будем любить крепче.
Здесь чахнет Ремизов, танцует А. Белый, скрипит Ходасевич, хамит Маяковский, пьёт А. Толстой, а остальные шиберуют. Шиберуют [61] .
Революция, её уже знают. Грешники в аду после страшного суда будут так жить. Суд уже был. Веселитесь, недожаренные.
Европейская ночь. Целую мою любовь, мою веру, мою жизнь — Люсю. В грудь, в губы, в уши, в руки. Целую тебя, моя чудная, моя дорогая.
Лучше тосковать по тебе, чем любить кого бы то ни было. Итак, если гора не может к Магомету, то Магомет пойдёт к горе. Наведите справки.
Целую пока тебя.
Привет всем, всем. У тебя в комнате, вероятно, мороз?
Целую тебя. Целую. Ах, Люсик.
Виктор.
25 октября 1922 года.
61
Schieber (нем.) — спекулянт.