Виктор Васнецов
Шрифт:
В храме Христа Спасителя Сурикова не было, сказали: пошел чай с баранками пить. Решили подождать.
Репин повел Васнецова по храму как опытный экскурсовод.
– Вот смотри да ума набирайся!
– Это какого же?
– Самого нужного: учись, как не надо расписывать храмы, авось и пригодится.
В глаза бросался прежде всего Семирадский.
– По-моему, хорошо, – сказал Васнецов.
– Так ведь и действительно хорошо, – согласился Репин. – Я так считаю, что по сравнению со всеми тутошними Кошелевыми, Шамшиными, обоими Венигами, не исключая молодых –
– Ты не предваряй, – возразил Поленов, – пусть Виктор Михайлович сам поглядит, сам и скажет.
Суриков писал вселенские соборы, четыре из восьми, остальные четыре исполнял Иван Творожников, одногодок Сурикова и Васнецова, в картинах своих он изображал народную жизнь, но выставлялся на академических выставках.
Вениг-старший, профессор исторической живописи, написал «Рождество Богородицы» и «Успение», обе росписи эффектны, но с блистающим Семирадский профессор тягаться уже не мог. У Семирадского сама кисть была легкая, воздух в его шедеврах был пронизан светом и радостью. В храме написал «Тайную вечерю», «Крещение господне», «Вход в Иерусалим» и четыре картины из жития Александра Невского: «В Орде», «Послы папы перед Александром Невским», «Представление святого князя в Городце», «Погребение во Владимире».
Задержался Васнецов перед работами в иконостасе Евграфа Семеновича Сорокина да перед Крамским.
– Это? – спросил его подошедший Репин.
– Да, это. Сорокин и Крамской.
– Золотые слова! – засмеялся Репин. – Я о том же Стасову писал.
– Мне и Суриков по нраву.
– Мне тоже, – сказал Поленов. Васнецов вдруг повернулся к друзьям.
– Братцы, может, и не к месту будет сказано: мне картежники нужны.
– Ненадежному художеству предпочитаешь азартные игры? – смеялся глазами Поленов.
– Так он же «Преферанс» пишет.
– Это мы тебе устроим! – Повернулись на голос – Суриков. – На картинки пришли смотреть? А я теперь только наполовину художник.
– Кто же ты на другую-то половину?! – воскликнул Репин.
– Втроем не докумекаетесь. На другую половину я нынче гитарист. А какую гитару я купил – гусли стозвонные. Приходи, Васнецов, нынче вечером ко мне, сначала гитару послушаешь, а потом сведу тебя с человеком, у которого родии вся Москва, и все картежники.
– Так уж и вся? – засмеялся Репин.
– А что? В Москве от мала до велика в дурака режутся, ну а те, что в орденах да степенях, те, конечно, в преферанс. Приходи, Васнецов. Этих не зову. Не дозовешься. До дыр пол-то перед мольбертами протерли.
Балагуря, Суриков вырядился в халат, заляпанный красками, взял палитру, кисти.
– Ну, братцы, Прометей пошел к своей скале. Приходите на гитару! Не все-то вам под Баха носом клевать.
Вышли на солнце. Небо стояло голубоглазенькое, совсем дитя.
– Весна! – сказал Поленов.
Васнецов ступил мимо дорожки в снег, снег громко захрумкал. – Весна.
Приехал Аполлинарий.
По Москве катили
Виктор потащил брата на Москву-реку глядеть ледоход. Смотрели от Кремлевской стены.
– Вот он мой корабль! – Виктор запрокидывал голову, и над ним уносилась в небо древняя островерхая башня, потом скашивал глаза на проснувшуюся реку, на огромные льдины на сильной воде.
Аполлинарий, строгий лицом, но румяный, нежный, светил в ответ брату счастливыми глазами и задерживал в груди дыхание. Столько видано за два года разлуки, столько надежд рухнуло, но теперь он был в семье. Братьев много, а семьей был Виктор.
– Пошли-ка я с тебя портрет напишу! – щуря на брата глаза, сказал Виктор. – Задумок на меня наваливается много, каждая новая подбивает колени прежней. Для души напишу, для успокоения взбудораженного творческого муравейника.
И уже за работой признался:
– Москва – по мне, а вот я ей пока не ко двору. Местные художники смотрят на нас как на поганую, на чужую орду, не то чтоб заказами поделиться, всякие гадости говорят. Тут у них главный остроум Мясоедов. Слава побаловала, да и отошла от него прочь, теперь зол на весь белый свет, и особенно на молодых.
Виктор подал брату папку с рисунками.
– Посмотри, а я на тебя погляжу, как лучше будет взять.
Аполлинарий положил перед собою первый лист и удивился.
– Иван Грозный, что ли? Историческую картину задумал? Этот большой-то холст для истории?
Виктор за голову схватился.
– Сколько вопросов! Провинциала не костюм выдает и не то, как он усы носит, а количество вопросов.
– Еще Грозный…
– Нет, Аполлинарий, Грозного я пока писать не возьмусь. Чтобы писать такие картины, художнику нужна умная рука. Умная рука умнее головы. И ум этот наживной.
– А по-моему, очень хорошие рисунки. Как они у тебя называются?
– Этот «Иван Грозный беседует с колдуном», а этот «Грозный смотрит на комету, предвещающую ему смерть».
– Какой сюжет!
– Здорово придумалось. Сам знаю, что здорово, но спешить – людей смешить. Грозный – это уже воздействие Москвы. Петербург Петром жив. Петербург Грозного не знает, да и саму Россию тоже.
– Девчушечки! – снова удивился Аполлинарий, разглядывая новый рисунок. – Как это в тебе уживается: Грозный, подружки, преферанс?
– Да как-то вот уживается… Ты вот что. Возьми книжку и смотри прямо перед собой… Будешь у меня молодой, умный.
Писал Аполлинария, а по вечерам уходил глядеть московских преферансистов. И скучнел.
– Как я допишу эту свою картину? Московские игроки даже рюмки по-другому берут. Какие-то мелкие, торопливые… Игра для них дело десятое. В Питере все иначе. В Питере преферансист не играет – священнодействует. Для него зеленое сукно все равно что алтарь. И знаете, что я приметил, – Виктор Михайлович обводил глазами Сашу, потом Аполлинария, – в Питере сами люди другие. Они там – одинокие. Все одинокие. Оттого и загадочны за столом. В Москве – люди ближе ДРУГ другу. Гнездами живут.