Вилла Рубейн. Остров фарисеев
Шрифт:
— Спасите его! Спасите! — кричала она. — Быстрей! У него кровотечение!
Он увидел, как она закрыла лицо белыми рукавами, и, выхватив у нее свечу, вскочил с постели и бросился к больному.
Снова произошло внутреннее кровоизлияние, и Николас Трефри был на волосок от смерти. Когда кровоизлияние прекратилось, он впал в забытье. Часам к шести он пришел в сознание; по глазам его было видно, что его что-то томит. Наконец, он поманил Кристиан.
— Я проиграл, Крис, — прошептал он. — Дай ему знать, я хочу его видеть.
Голос его немного окреп.
— Я думал, что смогу продержаться… и вот конец. Он чуть приподнял и бессильно уронил руку. Когда немного погодя ему сказали, что Гарцу послана телеграмма, в глазах его появилось удовлетворение.
Герр Пауль сошел вниз в полном неведении о событиях ночи. Он остановился перед барометром и постучал по нему, сказав мисс Нейлор:
— Барометр падает, погода будет прохладная… ему станет еще лучше.
Когда он увидел ее искаженное жалостью и тревогой смуглое лицо и услышал, что жить мистеру Трефри осталось считанные часы, герр Пауль сначала побагровел, потом побледнел и сел, потому что его всего трясло.
— Не могу поверить! — почти сердито воскликнул он. — Еще вчера он чувствовал себя очень хорошо! Не могу поверить! Бедняга Николас! Еще вчера он разговаривал со мной!
Он сжал руку мисс Нейлор.
— Ах! — закричал он, вдруг отпустив руку мисс Нейлор и ударив себя по лбу. — Как это ужасно! Еще вчера он говорил со мной о хересе. Но неужели никто не может помочь ему?
— Только бог, — тихо ответила мисс Нейлор.
— Бог? — переспросил испуганно герр Пауль.
— Нам… остается… только… молиться всевышнему, — пробормотала мисс Нейлор; щеки ее пошли пятнами. — Я хочу помолиться… сейчас же.
Герр Пауль взял ее руку и поцеловал.
— Вы будете молиться? — сказал он. — Хорошо! Я тоже.
Он прошел к себе в кабинет, осторожно закрыл за собой дверь и зачем-то подпер ее спиной. Фу! Смерть! Она ждет всех! Когда-нибудь придет и его очередь. Она может прийти завтра! Надо молиться!
День тащился к концу. В небе собирались тучи, они громоздились друг на друга, заволакивали солнце — мягкие, бледно-серые, будто перышки на груди у голубя. К вечеру время от времени стали ощущаться легкие толчки, словно отголоски далекого землетрясения.
В ту ночь никто не ложился. Но и наутро ничего не изменилось. «Больной без сознания, ему осталось жить всего несколько часов», — сообщил Донн. Только раз он пришел в сознание и спросил о Гарце. От Гарца пришла телеграмма, он был в пути. Часам к семи вечера долгожданная гроза расколола чернильное небо. Словно невидимая рука проливала бокалы светлого вина на долины и горные хребты и размахивала лезвием молнии над деревьями, крышами, шпилями, горными вершинами, вонзая его в самый небосвод, который отвечал на каждый удар громовым раскатом. Над самой верандой Грета увидела светлячка, которого можно было принять за осколок упавшей молнии. Вскоре все закрыл ливень. Порой сноп света вырывал из тьмы массивные горные вершины, как бы нависавшие над домом, но и они затем исчезали за стеной дождя и трепещущих листьев. Каждый вздох, исторгнутый грозой, был как звон тысячи литавр, но мистер Трефри в своей комнате не слышал ее неистовства.
Грета незаметно прокралась в комнату больного, уселась в уголке со Скрафом на руках и стала его тихонько покачивать. Когда мимо проходила Кристиан, она поймала ее за юбку и прошептала:
— Сегодня твой день рождения, Крис!
Мистер Трефри шевельнулся.
— Что это? Гром? Стало прохладней. Где я? Крис!
Дони сделал знак Кристиан встать на его место.
— Крис! — сказал мистер Трефри. — Теперь уже скоро.
Она склонилась над ним, и ее слезы закапали ему на лоб.
— Простите меня! — шептала она. — Любите меня, как прежде!
Он дотронулся пальцем до ее щеки.
Больше часа он ничего не говорил, только раза два застонал и слегка сжал ей руку. Гроза прошла, но где-то очень далеко еще рокотал гром.
Глаза его открылись еще раз, взгляд их остановился на Кристиан, а потом ушел в небытие, в пропасть, отделяющую юность от старости, убеждение от убеждения, жизнь от смерти.
У кровати, закрыв лицо руками, стоял Дони; позади него на коленях Доминик, воздев руки к небу; в тишине слышалось ровное дыхание уснувшей Греты.
XXIX
Однажды в марте, более чем через три года после смерти мистера Трефри, у окна мастерской на Сент-Джонс-Вуд сидела Кристиан. Небо было покрыто пушистыми облаками, между которыми проглядывали кусочки голубого неба. Время от времени светлый дождичек окроплял деревья, которые каждой веткой тянулись вверх, словно ожидая, когда их уберут молодой листвой. Кристиан казалось, что почки набухают на глазах. На ветках собралось бесчисленное множество пронзительно чирикавших воробьев. В дальнем углу комнаты работал над картиной Гарц.
Лицо Кристиан освещала спокойная улыбка, улыбка женщины, которая знает, что стоит ей обернуться, и она увидит то, что хочет видеть, улыбка женщины, которая знает, что ее собственность находится в сохранности здесь, под рукой. И она посмотрела на Гарца с этой улыбкой собственницы. Но тут, словно тревожный сон, привидевшийся человеку, который нежился в постели и вдруг задремал, в ее памяти неожиданно всплыл давний рассвет, когда Гарц застал ее на коленях у тела мистера Трефри. Вот она снова видит лицо покойника, такое торжественное, спокойное, помолодевшее. Видит, как ее возлюбленный и она сама идут по дамбе, на которой они впервые встретились, как они молча сидят под тополем, где весной все было усыпано тельцами майских жуков. Видит, как деревья из черных превращаются в серые, из серых в зеленые, а в темном небе длинные белые полосы облаков пролетают на юг, как птицы, и очень далекие розоватые вершины гор наблюдают за пробуждением, земли. И теперь вот снова, через несколько лет, он представился ей таким же чужим и далеким, каким он был тогда, когда ей казалось, что она ненавидит себя. Она вспомнила свои слова: «У меня больше нет сердца. Вы его разорвали, поделив между собой. Любовь заставляет думать только о себе… я хотела его смерти». Она вспомнила еще дождевые капельки, которые сверкали на виноградных листьях, как миллионы крошечных лампочек, и дрозда, который запел. Потом, как сны, которые уходят в блаженное небытие, ушли воспоминания, и на губах ее снова появилась улыбка.
Кристиан достала письмо.
«…О Крис! Мы в самом деле едем к вам; я без конца повторяю себе это и втолковываю Скрафу, но ему все равно, потому что он стареет. Мисс Нейлор говорит, что мы приедем к завтраку и что мы будем голодные, но, может быть, она не будет очень голодна, если море будет бурным. Папа сказал мне: «Je serai inconsolable, mais inconsolable!» [40] Но я думаю, что не очень, потому что он собирается в Вену. Когда мы уедем, на вилле Рубейн никого не останется; тетя Констанс еще две недели тому назад уехала во Флоренцию. В ее отеле живет молодой человек, из которого, по ее словам, выйдет один из величайших драматургов Англии. Она прислала мне почитать его пьесу; про любовь там совсем мало, мне она не очень понравилась… О Крис! Я, наверно, расплачусь, когда увижу тебя. Так как я уже совсем взрослая, мисс Нейлор со мной уже не вернется; иногда у нее грустное настроение, но она будет очень рада увидеть тебя, Крис. По-видимому, весной она всегда грустит. Сегодня я гуляла по дамбе, на тополях уже видны зеленые пушистые шарики, и сегодня я видела первого майского жука; скоро уже зацветет вишня; мне и грустно и весело одновременно, а однажды у меня было такое ощущение, словно у меня выросли крылья, и я могу взлететь над долиной и полететь в Меран… но крыльев не было, и я села на ту самую скамейку, на которой мы сидели, когда забирали картины, и все думала, думала, но ничего не могла придумать. Мне и приятно и грустно, а в голове так тихонько гудит, словно там майский жук. Я чувствую себя очень усталой, а кровь во мне так и кипит. Но я не обращаю на это внимания, так как знаю, что это весна во всем виновата.
На днях к нам приходил Доминик; он живет очень хорошо, и ему принадлежит теперь половина гостиницы «Адлер» в Меране. Он совсем не изменился и все спрашивает про тебя и Алоиза. (Знаешь, Крис, про себя я зову его герром Гарцем, но после того, как я увижу его на этот раз, я буду и в мыслях называть его Алоизом.)
Я получила письмо от доктора Эдмунда; он в Лондоне, так что ты, наверно, видела его. У него очень много пациентов, и некоторых из них он «надеется вскоре прикончить!», особенно одну старую даму, потому что она всегда капризничает, а он не может перечить ей — вот он и недолюбливает ее. Он говорит, что стареет. Когда я кончу писать это письмо, я ему тоже напишу и скажу, что, наверно, мы скоро увидимся, и я думаю, что его это очень огорчит. Теперь уже пришла весна и можно носить больше цветов на могилу дяди Ника. Когда я уеду, Барби будет каждый день носить цветы, чтобы он не скучал по тебе, Крис, потому что все цветы я кладу на могилу за тебя.
Для своей племянницы я купила некрашеных игрушек.
О Крис! Это будет мой самый первый знакомый младенец.
Мне разрешили побыть с тобой только три недели, но я думаю, что раз уж я приеду, то побуду с тобой подольше. Целую свою племянницу, передай привет герру Гарцу (последний раз зову его герром Гарцем) и тебя целую, Крис, крепко, крепко. Твоя любящая
40
Я буду безутешен! (франц.).