Вилла Рубейн. Остров фарисеев
Шрифт:
Он отправил письмо, испытывая чувство удовлетворения, какое обычно ощущает человек, благородно исполнивший свой долг.
За три дня до наступления июля с Шелтоном произошел один из тех неприятных случаев, от которых застрахованы люди, живущие спокойно и заботящиеся лишь о сохранности своего имущества и репутации.
Вечер был невыносимо жаркий, и Шелтон вышел с сигарой побродить по городу; на улице к нему подошла какая-то женщина и заговорила с ним. Он понял, что это одна из тех женщин, которых мужчины обрекли служить им забавой, — сочувствовать таким считается сентиментальным. Лицо у нее было красное, голос хриплый; в ней не было ничего привлекательного, кроме фигуры, подчеркнутой безвкусным нарядом. Развязный тон, одутловатые щеки и запах пачули, исходивший от нее, вызвали у Шелтона отвращение. Он вздрогнул, когда она дотронулась до его руки, и, отшатнувшись, ускорил шаг. Но она продолжала идти следом, тяжело дыша, и ему вдруг стало жаль эту женщину, которая, задыхаясь, так гналась за ним.
«Ведь я могу хотя бы сказать ей что-то», — подумал он и, остановившись, произнес с состраданием, но сурово:
— Это невозможно!
И хотя она улыбалась, он понял по ее разочарованному взгляду, что она не будет настаивать.
— Весьма сожалею, — добавил он.
Она пробормотала что-то. Шелтон покачал головой.
— Весьма сожалею, — повторил он. — До свидания!
Женщина прикусила губу.
— До свидания, — глухо сказала она.
Дойдя до угла, Шелтон обернулся. Женщина неуклюже бежала по улице; откуда-то сзади появился полисмен и крепко схватил ее за локоть.
Сердце Шелтона тревожно забилось. «Боже! — подумал он. — Что же мне теперь делать?» Его первым побуждением было уйти и забыть об этом, поступить так, как поступил бы на его месте любой порядочный человек, который не имеет ни малейшего желания впутываться в подобную историю.
И все же Шелтон повернул обратно и, пройдя немного, остановился шагах в десяти от них.
— Спросите у этого джентльмена! Он сам заговорил со мной, — утверждала женщина хриплым голосом, в котором! Шелтон, несмотря на резкость тона, почувствовал страх.
— Ладно, ладно, — возразил полисмен, — знаем мы эти басни!
— Чтоб черт побрал вашу полицию! — со слезами в голосе закричала женщина. — Вы что, одни только есть хотите? Надо же и мне чем-то жить!
Шелтон с минуту стоял в нерешительности, но, заметив выражение ее испуганного лица, подошел к ним. Тут полисмен обернулся, и, увидев его бледное лицо со злыми глазами и тяжелой челюстью, словно перерезанной ремешком шлема, Шелтон почувствовал отвращение и в то же время страх, точно он очутился лицом к лицу со всем, что презирал и ненавидел и чего смутно боялся. Казалось, перед ним стояло холодное, уверенное в своей правоте воплощение закона и порядка, что поддерживает сильных и попирает слабых, воплощение самодовольства и подлости, против которых могут протестовать лишь избранники с чистой душой. И самым странным было то, что этот человек всего лишь выполнял свой долг. Шелтон провел языком по пересохшим губам.
— Надеюсь, вы не собираетесь отдать ее под суд? — спросил он.
— А почему бы и нет? — в тон ему спросил полисмен.
— Послушайте, констэбль, вы ошибаетесь. Полисмен вынул записную книжку.
— Ах, вот что, ошибаюсь? Прошу назвать ваше имя и адрес: мы должны сообщать о таких вещах.
— Конечно, пожалуйста, — с раздражением сказал Шелтон и назвал свое имя и адрес. — Но я первый заговорил с ней.
— Может быть, вы зайдете завтра утром в суд и повторите это? — Дерзко сказал полисмен.
Шелтон посмотрел на него, стараясь вложить в свой взгляд как можно больше силы.
— Смотрите, поосторожнее, констэбль! — сказал он, но слова эти даже ему самому показались жалкими.
— Мы тут не для шуток поставлены, — угрожающе заметил полисмен.
Не найдясь, что ответить, Шелтон только повторил:
— Смотрите, поосторожнее, констэбль!
— Вы джентльмен, а я только полицейский, — сказал блюститель порядка. У вас деньги, а у меня власть.
И, схватив женщину за локоть, он повел ее за собой.
Шелтон повернулся и пошел прочь.
Он зашел в Гриннинг-клуб и бросился на диван. Он не чувствовал ни жалости к женщине, ни особой злости на полисмена, а лишь недовольство собой.
«Что же я должен был сделать? — думал он. — Ведь этот негодяй действовал вполне законно».
Он сидел, пристально разглядывая картины на стенах, и в душе его росло отвращение. «Тот или иной из нас, — думал он, — но ведь мы виноваты в том, что эти женщины ведут такую жизнь. А толкнув их на это, мы не можем обойтись без них, — не только не можем, но и не хотим, и вместе с тем мы преследуем их с помощью закона и гоним их на улицу, а потом… мы хватаем их и бросаем в тюрьму. Ха! Прекрасно… великолепно! Хватаем их и бросаем в тюрьму! А сами сидим и возмущаемся. Но что же мы делаем? Ничего! Наша система — самая высокоморальная из всех существующих в мире систем. Мы пользуемся всеми ее выгодами, не запачкав даже края своей одежды, — страдают только женщины. Да и почему бы им не пострадать? Ведь женщина — низшее существо!»
Шелтон закурил папиросу и велел слуге подать вина.
«Пойду в суд», — решил о», но тут ему внезапно пришло в голову, что это происшествие непременно попадет в местные газеты. Репортеры, конечно, не упустят случая расписать такой пикантный эпизод: «Джентльмен против полисмена!» И Шелтон представил себе, с каким серьезным видом будет читать это отец Антонин, добропорядочный мировой судья. Во всяком случае, кто-нибудь непременно увидит его имя в газете и постарается рассказать об этом, — ну разве можно пропустить такую новость! И тут Шелтон вдруг с ужасом понял: если он хочет помочь этой женщине, ему придется подтвердить на суде, что он первый заговорил с нею.
«Я должен пойти в суд», — все снова и снова повторял он, точно стараясь убедить себя, что он не трус.
Полночи он провел без сна, тщетно пытаясь решиться на что-то.
«Но я же не заговаривал с ней, — твердил он себе. — Мне придется солгать; а ведь меня приведут к присяге!»
Он пытался убедить себя, что ложь противоречит его принципам, но в глубине души знал, что может и солгать, если только будет уверен в безнаказанности своего поступка, — более того, это казалось ему актом элементарной человечности.
«Но почему я должен страдать? — думал он. — Я ничего не сделал. Это же и неразумно, и несправедливо».
Шелтон возненавидел несчастную женщину, из-за которой он сейчас так мучился и колебался. Стоило ему принять то или иное решение, как перед ним, словно кошмар, вставало лицо полисмена с мутными глазами деспота, и он тотчас ударялся в другую крайность. Наконец он уснул, твердо решив пойти в суд, а там — будь что будет!
Проснулся он с чувством какого-то смутного беспокойства. «Ну, какую я смогу принести пользу, если даже и пойду в суд? — подумал он, лежа неподвижно и вспоминая события минувшего вечера. — Они, конечно, поверят полисмену, а я только понапрасну очерню себя…» И в душе его снова началась борьба, только уже не столь ожесточенная, как накануне. Дело было вовсе не в том, что подумают другие, и даже не в том, что ему, возможно, придется покривить душой (все это он отлично понимал), — дело было в Антонии. Он не имел права ставить себя в столь ложное положение, — это было бы некрасиво, более того — непорядочно по отношению к ней.