Вилла Рубейн. Остров фарисеев
Шрифт:
— А как, по-вашему, мог бы написать такую вещь человек, который воспитывался в Итоне? Зачем нам знать все это? Писатель должен быть человеком спортивным и джентльменом!
И он снова с высоты своего величия посмотрел на Шелтона, словно приготовившись выслушать его возражения.
— А вы не… — начал было Шелтон.
Но Берримен уже снова уставился на стену.
— Мне, право, все равно, что чувствует падшая женщина, — сказал он. Меня это не интересует.
Триммер попытался сгладить неприятное впечатление:
— Весь вопрос в моральных критериях — и только.
Он сидел, расставив ноги, словно ножки циркуля, и зажав в руках полы мантии, — это придавало ему необычайное сходство с весами. Снисходительно улыбаясь, он оглядывал присутствующих, как бы заклиная их не высказываться слишком резко. «Ведь мы же светские люди, казалось, говорил он. — Мы знаем, что все на свете ерунда. Таков дух времени. Почему бы нам не уделить этому внимания?»
— Я правильно вас понял, Берримен, что вам не нравятся пикантные книги? — все с той же ехидной улыбкой спросил Уошер.
Услышав этот вопрос, маленький толстяк хихикнул и часто-часто замигал, как бы говоря: «Право, нет ничего приятнее, как читать такую книгу в холодную погоду у горящего камина».
Берримен, сделав вид, будто не заметил дерзкого вопроса Уошера, продолжал шагать по комнате, погруженный в изучение книги.
— Мне нечего сказать тем, кто болтает, будто искусство все оправдывает, — изрек он наконец, останавливаясь перед Шелтоном и глядя на него сверху вниз, словно только что заметил его. — Я называю вещи своими именами.
Шелтон ничего не сказал на это, ибо не знал, обращается ли Берримен к нему или же ко всем присутствующим. А Берримен продолжал:
— Да разве нам интересно знать, что чувствует мещанка, наделенная склонностью к пороку? Ну, скажите, к чему это? Ни один человек, который привык ежедневно принимать ванну, не выбрал бы такого сюжета.
— Итак, вы добрались до вопроса… гм…. о сюжетах, — весело прогудел Триммер, плотнее закутываясь в мантию. — Дорогой мой, искусство, если это настоящее искусство, оправдывает любой сюжет.
— Искусство — это Гомер, Сервантес, Шекспир, Оссиан, — проскрипел Берримен, ставя на место вторую книгу и беря третью. — А куча мусора — это всякие неумытые господа.
Раздался смех. Шелтон оглядел всех по очереди. За исключением Крекера, который дремал, глупо улыбаясь во сне, все остальные выглядели так, словно они и представить себе не могли, что какая-нибудь тема способна тронуть их сердца; словно все они держались в море жизни на таком крепком) якоре, что волны житейских невзгод могли лишь раздражать их своею дерзостью. Возможно, Триммер заметил некий блеск в глазах Шелтона, и это заставило его снова ринуться на выручку.
— У французов, — сказал он, — совсем иной взгляд на литературу, так же как и на честь. Все это очень условно.
Но что он хотел этим сказать, Шелтон так и не понял.
— Честь, — сказал Уошер. — l'honneur [70] , die Ehre [71] , дуэли, неверные жены…
Он явно собирался еще что-то прибавить, но не успел, так как в эту минуту маленький толстяк вынул изо рта свою пенковую трубку и, держа ее дрожащими пальцами на расстоянии двух дюймов от подбородка, пробормотал:
70
Честь (франц.).
71
Честь (нем.).
— Поосторожней, друзья, Берримен ужасно строг в вопросах чести.
Он дважды мигнул и снова сунул трубку в рот.
Не положив третью книгу на полку, Берримен взял четвертую; он стоял, выпятив грудь, словно собирался использовать книги в качестве гимнастических гирь.
— Совершенно верно, — заметил Триммер, — замена дуэлей судами — явление весьма…
Шелтон был уверен, что Триммер и сам не знал, хотел ли он сказать «значительное» или «незначительное». К счастью, Берримен перебил его:
— Мне суды не указ: если какой-нибудь субъект сбежит с моей женой, я размозжу ему голову.
— Тише, тише! — остановил его Триммер, судорожно хватаясь за полы мантии.
Внезапная мысль осенила Шелтона. «Если твоя жена обманет тебя, подумал он, поймав взгляд Триммера, — ты промолчишь об этом, но будешь вечно грозить ей скандалом».
Уошер провел рукой по бледным щекам, на губах его играла неизменная улыбка; казалось, он непрерывно занят сочинением какой-то эпиграммы.
Теоретик, собиравшийся размозжить голову будущему сопернику, потянулся всем телом и поднял книги на уровень плеч, словно собираясь закидать им>и собеседников, чтобы привить им уважение к своим взглядам. Лицо его побледнело, красивые глаза стали еще красивее, по губам скользнула усмешка. Больно было смотреть на этого человека, сочетавшего в себе черты «сильного» мужчины с чертами студента, все теории которого должны были неизбежно рассыпаться в прах, стоило только нанести ему удар посильнее.
— Да, что касается прощения неверных жен и тому подобных глупостей, сказал он, — так я не сторонник сантиментов.
Говорил он насмешливо, пронзительным голосом. Шелтон быстро оглядел присутствующих. Лица всех дышали самодовольством. Шелтон покраснел и вдруг произнес тихо и отчетливо:
— Это и видно!
И тут же понял, что никогда еще не производил подобного впечатления, да и впредь едва ли когда-нибудь произведет, — лютая ненависть, вспыхнувшая во взглядах, яснее ясного говорила об этом. Впрочем, она тотчас сменилась вежливой, насмешливой снисходительностью, свойственной хорошо воспитанным людям. Крокер в волнении поднялся с места; ему, видимо, было не по себе, и он явно обрадовался, когда Шелтон встал вслед за ним и пожал руку маленькому толстяку, который, задыхаясь от табачного дыма, пожелал им спокойной ночи.
— Кто они такие, эти ваши небритые друзья? — услышал Шелтон, закрывая за собой дверь.
ГЛАВА XIX
СЛУЧАЙ НА УЛИЦЕ
— Одиннадцать часов, — сказал Крокер, когда они вышли из колледжа. Мне еще не хочется спать. Может, пройдемся немного по Хай-стрит?
Шелтон согласился; он был все еще под впечатлением встречи с преподавателями и не замечал усталости и боли в ногах. К тому же это был последний день его странствий, ибо он не изменил своего намерения пробыть в Оксфорде до начала июля.