Вилья на час
Шрифт:
Я словно взяла паузу на год, перестала дышать — и вдохнуть в меня жизнь может лишь поцелуй Альберта. Его поцелуй уже вытащил меня раз с того света… Пусть теперь заберет меня с этого, в котором у меня не осталось никаких привязанностей. Кроме тети Зины. Но она поймет…
Я заглянула в телефон, подняла глаза к небу и, почувствовав тонкую струйку горячего пота, бегущую между лопаток, приняла решение укрыться от нестерпимого дневного жара в музее Пабло Пикассо. Надо же поставить хоть одну галочку в путеводителе, чтобы тетя Зина не сказала, что я приехала в столицу изящных искусств только ради секса… Пусть и самого утонченного. Хотя это и чистая правда. Но не виноватая я, он сам прислал мне приглашение… Он знает, как я его ждала!
Прохлада музейных залов
Стоя перед классическими картинами, написанными Пикассо в четырнадцать лет, я жалела и о том, что у меня не просто нет отца, а нет гуру, который поделился бы знаниями не просто для того, чтобы продолжить семейную традицию, но и затем, чтобы открыть во мне безграничные таланты. Я танцевала не в силу таланта, а потому что мама хотела видеть меня танцующей, делающей то, что у нее самой никогда не получалось. Но как прекрасно было бы станцевать рядом, бок о бок, восхищаясь мастерством матери и первыми успехами дочери… Было бы хорошо просто постоять рядом, но я не посмею попросить Альберта о новой встрече. Не посмею…
— Я не попрошу тебя ни о чем, — шептали мои губы беззвучно, пока перед глазами сменялись ничего не значащие сейчас для меня картины, должно быть, действительно великого мастера. До его величия мне не было сейчас никакого дела… Мазки не сливались в музыку для глаз, потому что в моих ушах уже звучал знакомой томной мелодией голос Альберта. Я не понимала слов и не вслушивалась в них. Его дыхание было важнее, обжигающее и охлаждающее в один и тот же единый миг.
Стрелки на часах бежали, и я бежала из зала в зал к выходу из музея. Бежала к Альберту!
Глава XVII
У Пабло Пикассо была русская жена. Только я об этом не знала. И потому в поезде, прижавшись горячим затылком к мягкому подголовнику кресла, думала с закрытыми глазами о том, как в сущности мало знаю и умею к своему уже довольно зрелому возрасту. В заботе о мужчине, которому была не нужна ни в качестве партнерши по танцам, ни в качестве жены, в погоне за работой, где мне недостаточно платили, чтобы можно было проглатывать неуважительное к себе отношение начальства, в сером мрачном городе, где золотом блестят лишь купола да шпили, я загнанной лошадью неслась мимо многих интересных вещей, которые составляют чью-то жизнь.
О русской жене испанского художника по имени Ольга я могла бы знать хотя бы в силу своего увлечения движениями под музыку. Пусть занималась я исключительно бальными танцами, но о русских сезонах Дягилева знала, как и о покорении Парижа русскими красавицами. Так почему же балерина, ставшая художнику первой женой и на долгие годы единственной музой, осталась для меня тайной? Никто не сказал мне, что извращения Пикассо с женскими портретами не были новыми изысканиями в мире искусства, а всего лишь результатом развалившегося из-за измены мужа брака — жена, которая еще недавно блистала с полотен мужа естественной красотой, превратилась в жуткую карикатуру, точно художник в остервенении в полной темноте пустой спальни накидывал на холст краску, вздыхая над попранной своей единственной настоящей любви… Как глуп мир и как, выясняется, глупа я…
Местный бульвар, Рамбла, жил уже вечерней жизнью, подсвеченный чужим радостным блеском глаз и фарами снующих туда-сюда такси. Я замерла перед витриной булочной. Даже потянулась за кошельком, чтобы побаловать себя тортиком, но тут же вспомнила, что другой Пабло уже позаботился о моей фигуре, и, если я набью себя сахаром, то его салаты можно будет смело отправлять в мусорку. Но в овощную лавку я все же заглянула и купила огромную ветку такого же огромного зеленого винограда и половинку сочного, даже на вид, арбуза. Мимо супермаркета я прошла с закрытыми глазами, чтобы не поддаться нестерпимому желанию купить бутылочку ледяной кавы. Ммм… Нет, сегодня я буду пьяна не от вина, я буду пьяна его любовью…
В кафе на бульваре уже не осталось пустых столиков. Стучали вилки о ножи, звенели бокалы о бокалы, слышался смех и рев мотоциклов, а я не слышала даже собственных шагов — я не шла, я летела по воздуху на вновь выросших за спиной крыльях. В одной руке пакет, в другой айфон с «гугл-мэпс» — три минуты до дома, до душа, до встречи с тем, о ком я мечтала почти триста шестьдесят пять ночей подряд! Да, да, я мечтала о нем задолго до прошлого сентября… Всю жизнь…
Еще одна улица и поворот налево. Я добралась без приключений… И зачем я об этом только подумала? Два бара остались за двумя другими поворотами, я приметила их еще днем и к вечеру решила на всякий случай обойти стороной. А сейчас прямо передо мной оказалась какая-то мастерская — по количеству мотоциклов возле нее, видимо ремонтная.
Задраенная разрисованным железным занавесом утром мастерская осталась мной незамеченной. Сейчас возле нее стоял шатающийся дядька. В поднятой над головой руке блестела высокая жестяная банка пива. К ногам его, поджав уши, жалась белая дворняга, явно провинившаяся и явившаяся к хозяину с повинной. Мужик монотонно орал на нее и грозился либо вылить на голову несчастной пиво, что сомнительно, либо ударить пустой уже банкой несчастную дрожащую тварь, что больше походило на правду.
Смысла обвинений, произнесенных пьяным голосом по-испански, я не поняла, но угроза, исходящая от хозяина, подействовала даже на меня. Я замерла и сжала в одном кулаке телефон, а в другом — пакет. Если в австрийской деревне я испугалась собаки, то в испанском городе — за собаку. Искусство владения нунчаками, когда их роль выполняет пакет с продуктами, вложено с рождение в каждую российскую женщину. Другого оружия у меня с собой не было, а пройти мимо просто так я не могла. Мужик тоже замер, опустил руку, что-то сказал: то ли мне, но слишком уж тихо, то ли человеку в мастерской, то ли несчастной псине, и потом на долгое мгновение воцарилась полная тишина. Я сделала шаг. Не особо твердый, но все же вперед. Переходить на другую сторону улицы глупо. Мужик мне только что кивнул и плотнее придвинулся к стене дома. Чего бояться? Внутри люди, окна домов открыты, да и вообще, еще даже не сумерки… Ну и что, что бьет собаку? А может она провинилась…
— «Найс дог»! — улыбнулась я, поравнявшись, скашивая глаза на собаку, чтобы не глядеть на хозяина. — «Вери найс дог», — снова похвалила я собаку по-английски, поравнявшись уже с хозяином.
Собачка хорошая, что не скажешь о человеке… От мужика разило за километр. Еще шаг, и пьяный каталонец остался позади. Прибавить шаг. Быстрее, быстрее, быстрее… Какого черта иметь квартиру в самом красивом доме на улицы, когда вокруг такое вот отребье… Если только не быть его частью. То-то мне этот Пабло с первого взгляда не понравился.
Оглянувшись на всякий пожарный, я достала из сумочки ключи и чуть ли не на бегу вставила их во входную дверь. Скорее закрыть ее за собой и прыг-скок на второй этаж. Фу, вывалить виноград в раковину и завалиться в душ. О полуденном купании мое тело помнит как о летнем дождике из прошлой жизни.
Через десять минут намытая, надушенная, причесанная я стояла перед зеркалом в костюме Евы и не спешила одеваться. Нет, я не любовалась собой, я тряслась за свое красное платье — то самое, в котором я слушала музыку в Зальцбурге, то самое, которое Альберт так нежно сорвал с меня в нашу первую ночь… Я не надевала его больше, не стирала — иногда я утыкалась в него лицом, вдыхая, казалось, намертво въевшийся в ткань аромат бессмертного пианиста. Увы, оно хранило и следы моего страха оступиться в танце, подавиться за ужином и умереть от желание до того, как ненужный больше наряд падет к моим ногам. Но я обязана была надеть именно его — как талисман. Платье, бережно хранимое целый год в уголке шкафа, станет залогом счастливого отпуска. Все начинается с платья и все заканчивается его потерей.