Вилья на час
Шрифт:
— Я ведь даже не вымыла тебе пол…
Альберт расхохотался и рухнул в подушки.
— Где ты взял его?
— В шкатулке в своем тайнике… А, ты про сейчас? Оно в бардачке лежало, вместе с папайей. У меня было предчувствие, что нынче в Зальцбурге оно мне понадобится. Это подарок Моцарта, думай об этом так.
— А что стало с его могилой?
— Козы затоптали, но зато в румынской земле его никто не потревожит переездом. А вообще мы же уже говорили, что тело тлен. Главное — сердце.
— И кровь, — я легла на подушку и попыталась не смотреть на грудь, но бриллианты продолжали мерцать
Повисла тишина. Однако она не была полной — мое сердце разрывало грудь, и ожерелье подпрыгивало, будто в танце.
— Ты права, — глухо отозвался Альберт со своей подушки. — Обычно это действительно маленькое дополнение к спасибо, которое люди дают добровольно. Я уже говорил, что кровь, она как бензин. Очищенный и неочищенный. Очищенный бережнее относится к мотору. Врут, гады, наверное. Но с кровью это работает. От добровольной, насыщенной, вместо страха, благодарностью, сердце меньше изнашивается, и потому я до сих пор жив, а отец мертв. Но не беспокойся за меня. Отец в детстве морил меня голодом, и я привык есть мало и редко.
— Альберт, почему ты отказываешься? Ты столько сделал для меня…
— Я делал это не ради крови, — перебил он резко и зло. — И даже неблагодарные люди не отвращают меня от помощи другим. Я знаю, что ты мне благодарна и без твоей крови. Иногда, когда мне совсем плохо, я сам прошу у людей хоть каплю, только чтобы пережить рассвет. Но сейчас, когда даже ты сама предложила, я откажусь, потому что не умираю с голода.
— Почему? Ты заслужил награду…
— Да потому что это будет больно, а я не хочу причинять тебе боль. Ты слишком много ее вытерпела. Впервые я оказался настолько горьким лекарством.
— Боль? — я села и схватила его за плечи, чтобы он смотрел мне в глаза, а не в потолок. — Альберт, ты представить себе не можешь, как мне было больно до встречи с тобой. Больно? Больно! — я не сумела сдержать дикого смеха и уткнулась в подушку, чтобы чуточку успокоиться. — И это говорит вампир! — я смотрела в его пустые серые глаза, без искринки смеха. — Живые причиняют друг другу куда большую боль каждый день, каждый час и ни секунды не сожалеют об этом. Бери! — Я ткнулась шеей в его губы. — Кусай! Я уверена, это не будет больнее комариного укуса… Ну, ладно, осиного… — шептала я ему в плечо. — Как змеи кусаются я не знаю… Хотя знаю. Очень больно. У тебя так не получится. Ты не женщина и не лучшая подруга.
Я почувствовала на шее поцелуй и больше ничего. Альберт отстранил меня, встал с кровати и стащил со стула брюки.
— Не уходи! — взмолилась я.
Он вперил в меня пустой взгляд и произнес холодно:
— Я никуда не ухожу.
Он сунул пальцы в карман и отшвырнул брюки. В руках его осталась длинная черная палочка с завитком наверху — такими коктейли смешивают.
— Знаешь, что это? — Альберт присел на край кровати и протянул мне палочку. — Только не порежься. Это очень острый нож.
— Нож? — Я взяла его за самый кончик. — Из чего он сделан?
— Из обсидиана. Это ритуальный нож индейцев Майя. Я потратил на него сущие гроши. В мое время их привозили из-за океана сотнями. А знаешь, почему? Потому что их набралось очень много. Почти у каждого индейца был такой. Это нож для самопожертвований. Боги Майя вовсе не кровожадные, хотя им и нужна кровь, чтобы пережить рассвет. Но они не берут ее сами. Они ждут, чтобы им ее принесли от чистого сердца, желая, чтобы они продолжали жить и творить для людей добро. Нам, европейцам, это сложно понять. У нас существует понятие «жертва» — и мы эту жертву жалеем и эта жертва жалеет себя, и у нас есть кровожадный злодей, которого надо убить, чтобы он не брал чужое. Мы все берем чужое и не желаем отдавать свое. А там, за океаном, было все иначе. Богов не боялись, богов любили… И отдавали им кровь не для того, чтобы избежать после смерти ада, а чтобы боги помогли им хорошо жить на земле, сейчас.
Я перехватила ножик покрепче.
— Где лучше резать? — спросила я громко, чтобы перекричать собственное сердце.
— Режь палец. Кровь быстрее остановится. И заживет без следа.
Я прикрыла глаза и полоснула лезвием подушечку указательного пальца. Больно, но терпимо. Медсестры в детстве жали палец сильнее, чем теплые губы Альберта. Я не открывала глаз, а когда открыла, увидела небо в алмазах и повалилась на подушку. Одеяло тут же легло поверх ожерелья.
— Поспи и проснешься здоровой. Обещаю.
Он еще с минуту просидел на краю кровати, глядя мне в лицо, а я смотрела, как дрожит в его пальцах нож с капелькой моей крови.
— Я им побрился сегодня, — Альберт повернул ко мне голову. — Было больно. Но я рассматриваю эту боль как самопожертвование богине любви.
Он наклонился ко мне, но не поцеловал. Я провела порезанным пальцем по гладковыбритой щеке — теплой, даже слишком.
— А клыки так и не покажешь?
Он покачал головой.
— Я давно разучился их выпускать. Если живые перестанут давать мне кровь, то я просто не переживу какой-нибудь рассвет. Жизнь не стоит того, чтобы жить, когда твое пробуждение никому не нужно.
— В ближайшие лет пятьдесят даже не вздумай умирать. Если проголодаешься, просто приезжай в Санкт-Петербург. Там живет девушка по имени Виктория. Она всегда нацедит для тебя стопочку крови.
Альберт улыбнулся и поцеловал меня в лоб. Поднялся, спрятал ножик в карман брюк, оделся и… Мое сердце замерло. Нет, он вернулся к кровати, и я в последний раз почувствовала на губах огонь его поцелуя.
Альберт не сказал «прощай», и я не сказала ему «прощай». Он тихо затворил за собой дверь. Как в нашу первую ночь. Только завтра в этом номере меня уже не будет.
Глава XIII
Суета аэропорта полностью завладевает мозгом пассажира, не позволяя думать о важном — все мысли сосредоточены на посадочном талоне, паспорте, багаже… Главное, их не потерять, а остальное приложится. Я ничего не потеряла и ступила в целости и сохранности на российскую землю. Мне еще хотелось сохранить на груди бриллианты. Здравый смысл советовал спрятать драгоценность в сумочку, но мне не хотелось разъединять то, что соединили пальцы Альберта. Потому я не отнимала руки от выреза кофты и смотрела только на носы собственных лодочек, чтобы не оступиться.