Виноградник Ярраби
Шрифт:
Когда мистер О’Коннор, отвесив легкий грациозный поклон, удалился, Гилберт сказал:
— Не обманывайтесь на его счет. Возможно, он и хороший художник, но нетрудно догадаться, кто он еще, помимо этого.
— Кто же?
— Разумеется, эмигрант, принудительно живущий за границей на деньги, присылаемые с родины.
Юджиния высвободила свою руку. Лицо ее больше не сияло.
— Я никогда не знала точно, что означает сие понятие.
— Да полно вам, милочка. Вы уже достаточно долго живете в этой стране и наверняка слышали термин «vemittanceman». Он обозначает человека, который настолько компрометирует свою семью, что ему выплачивают деньги, лишь бы он жил в другом месте — и чем дальше, тем лучше. Обычно неприятности связаны
— Но мистер О’Коннор сказал, что почти никогда не притрагивается к вину.
— Возможно, к вину и не притрагивается, скорее пьет ром или бренди. Для него было бы лучше иной раз выпить стаканчик вина, от которого так не пьянеют.
— Я не желаю, чтобы вы позорили человека, совершенно его не зная, — негодующе заявила Юджиния. — Это не может быть правдой. У него такая достойная, такая приятная внешность!
— В таком случае он, возможно, исправился. Будем надеяться, что это так. И я должен признать, это блестящая идея — помимо вашего портрета — создать панораму виноградника.
Глава XVII
«Дорогая Сара!
Нас всех очень оживил приезд молодого ирландца по имени Колм О’Коннор. Он пишет портрет, на котором изображены мы с Кристофером, сидящие в саду на фоне дома.
По просьбе мистера О’Коннора я позирую в белом шелковом платье с зеленым бархатным поясом. Волосы у меня уложены в один большой локон и он спускается через левое плечо на грудь.
Малыш сидит у меня на коленях, и, в качестве оригинальной детали, возле меня изображен Эразм в своей клетке.
Впервые за все время после приезда в Австралию я чувствую, что живу такой жизнью, которая доставляет мне удовольствие. Одеваюсь и играю с сыном, отдаю распоряжения относительно блюд, которые следует приготовить к ленчу и к обеду, слежу за работой Фиби и Эллен, которые пока что не блещут ничем, кроме прилежания; брожу по саду с Пибоди, ибо он страшно обиделся бы, если бы я не выполнила этот важный пункт дневной программы; затем позирую мистеру О’Коннору час, а иногда, если малютка ведет себя хорошо, и больше; сама занимаюсь рисованием, а также шитьем, когда сижу с миссис Эшбертон, которая тоже была бы обижена, если бы я не уделила ей сколько-нибудь времени. День пролетает так быстро, что не успеваешь оглянуться, а уже подошло время одеваться к ужину. Теперь, когда дни стали короче и в столовой зажигают лампы и задергивают шторы, эта трапеза стала приятной. Мистер О’Коннор — отличный собеседник. Ему удается даже Гилберта так разговорить, что тот пускается в прямо-таки лирические рассуждения по некоторым вопросам, а ведь Гилберт редко разговаривает на какие-либо темы, кроме одной, которую он действительно хорошо знает, — виноградарство. Мистер О’Коннор наделен истинно ирландским даром превращать каждого собеседника в остроумного человека; это относится даже к миссис Эшбертон. Со времени своего приезда в Австралию я никогда еще так много не смеялась...»
Разумеется, долго длиться это не могло. Портрет будет закончен, и Колм О’Коннор отправится дальше по своим делам.
То, что это не могло продолжаться, было как раз очень хорошо: Юджиния полностью отдавала себе отчет в том, что начинает слишком к нему привязываться. Она считала, что с первой же минуты их знакомства поняла: это обязательно случится. Уже тогда сердце ее забилось быстрее, а теперь оно начинало бешено стучать, стоило только ей услышать его шаги или звук его голоса. Она сама замечала, как много внимания стала уделять своей внешности, браня Фиби, если кружевные чепчики или муслиновые платья не были безукоризненно выстираны и отглажены, нижние юбки туго накрахмалены, а туфельки начищены до блеска. Теперь ей не приносили завтрак в комнату на подносе — она спускалась в столовую. Гораздо больше интереса Юджиния проявляла теперь и к домашнему хозяйству и даже оживленно беседовала с Гилбертом
Когда Гилберт поинтересовался, почему это она вдруг так увлеклась виноградарством, Юджиния на мгновение почувствовала себя виноватой и ощутила угрызения совести. Она нисколько не была увлечена: по-прежнему запах винных погребов казался ей тошнотворным, а производство вина — занятием, сопряженным со слишком мучительным риском.
Но не могла же она признаться, что ей просто хотелось покачать себя гостю в наиболее выгодном свете и что ее поведение есть не что иное, как тщеславие и лицемерие. Глядясь в зеркало, Юджиния находила, что впервые в жизни стала почти красивой. От стыда она закрывала лицо руками, затем снова бросала взгляд в зеркало, уверяя себя, что это материнство, осуществление естественного женского предназначения, придало такое сияющее выражение ее лицу.
Ну еще и приятное общество близкого по духу человека. Ей не доводилось так много говорить с тех самых пор, как она покинула Личфилд Коурт. Теперь она понимала, насколько изголодалась по настоящей интересной беседе. Слова неудержимым потоком слетали с ее уст. Она сидела на границе солнца и тени; младенец играл у нее на коленях, какаду восседал на жердочке в клетке, поставленной сбоку; ее накрахмаленные шелковые юбки ниспадали изящными складками, широкополая соломенная шляпа с зелеными лентами была небрежно брошена на траву. А она непрерывно говорила и смеялась, так что в конце концов мистер О’Коннор вынужден был попросить ее посидеть минутку спокойно. Ему хотелось уловить некое выражение ее лица.
Он стоял перед мольбертом в рабочей одежде: в заляпанных краской брюках, с шейным платком, небрежно заткнутым за ворот рубашки. Его черные, как вороново крыло, волосы сверкали на солнце. Во время работы лицо художника было серьезным и сосредоточенным. Если ребенок хлопал в ладошки или лепетал или же Юджиния отпускала какое-нибудь остроумное замечание, он переводил на нее взгляд и весело смеялся. В эти минуты они чувствовали, что между ними возникает ощущение интимности.
— Мы с вами смотрим на вещи одинаково, — сказала Юджиния. Думаю, это потому, что детство наше было одинаковым. Мой муж смеется по иным поводам, нежели я. — Это было первое легонькое критическое замечание в адрес Гилберта, которое она себе позволила. Она тут же устыдилась и, нагнувшись, чтобы поцеловать головку ребенка, добавила: — У Гилберта было одинокое и тяжелое детство. Оно сделало его очень сильным, но слишком практичным или рациональным. Ему жалко тратить время на болтовню о пустяках.
— А вы любите болтать о пустяках?
— Да, люблю. Надо развивать свое воображение. Я люблю предаваться всевозможным фантазиям. Но эта страна признает только логику и факты.
— А вам, знаете ли, здесь не место, так же как и мне.
— А где же нам место? — спросила Юджиния, чувствуя, как сильно колотится сердце.
— Пожалуй, в Англии. Но еще лучше — в Ирландии. Там вы могли бы позволить себе любые причуды. Мы просто живем сказками. — Он задумчиво посмотрел на нее, зажав в руке кисть. — Ясно представляю вас прогуливающейся в неухоженном саду под гигантскими дубами. Ваше платье скользит по высокой траве. Глаза у вас — цвета лесного тумана. Вот где вам место, аланна!
Это не причуда. Это опасный факт. Юджиния прижала младенца к груди с такой силой, что тот начал сердито вырываться из ее рук. Она слушала Колма как зачарованная.
— Кому могло прийти в голову, что ваше место здесь? Вам нужна тонкость. Атмосфера. Дождь цвета мха, падающий на деревья. Старые серые дома, похожие на призраки. А не беспощадное солнце, пыль и птицы, кричащие голосами страшных старых ведьм. И змеи, столь же безобразные и прекрасные, как грех.
Колм О’Коннор наносил на полотно быстрые широкие мазки. Юджиния понимала, что он посвящает ее в свой собственный кошмар, неотступно преследующий его. Выходит, и у него есть такой. Губы ее задрожали от нахлынувших чувств.