Вирсавия
Шрифт:
Когда заметили аммонитяне их приближение — перво-наперво красный плащ царя Давида, как бы яркий костер на первозданной синеве небес, — когда увидели, сколько их и что вправду это царь и его сыновья, приказал тогда царь Аннон отворить городские ворота, но не поднимать меча, ибо всякое сопротивление бесполезно и запрещено, и камней не бросать, и щитов пред собою не выставлять, ибо негоже щитом своим бросать вызов царю Давиду, пришло время покорности и освобождения.
И царь Давид и народ его взяли Равву.
Аммонитяне стояли,
Бегством спасались одни только крысы.
Женщины стояли тесными кучками, обняв друг друга, — наверное, думали, что так смогут защитить себя и спастись.
Возле домов лежали дети, умершие от голода и жажды, большинство лежали ничком, уткнувшись личиком в землю, будто и они тоже выказывали покорность.
А у порога тут и там сидели старики, они разодрали свои одежды и до крови изранили тело свое.
Царь Давид ехал, стало быть, впереди, взор его устремлен был на палаты царя Аннона, туда он направлялся, но не мог он не видеть и безоружных покорных мужчин, крыс, женщин, стариков, мертвые тела.
Следом за ним ехали двое его сыновей — Авессалом, возложив меч перед собой на луку седла, неподвижный и горделивый, обратив к солнцу замкнутое юношеское лицо; Амнон, сгорбившийся и безучастный, усталый от верховой езды, ему хотелось домой в Иерусалим, хотелось пить, и, если бы не царский приказ, его бы здесь не было.
Когда же Давид увидел запустение и страдание Раввы, когда увидел, что все это наяву, когда смрад и жалобы проникли в его чувства, он подумал: Иоав мог бы сделать это вместо меня.
А когда он немного погодя увидел молодую женщину, похожую на Вирсавию, — она стояла на пороге дома и держала в руках плетеную птичью клетку, одинокая, всеми оставленная, глядящая в сторону, будто не хотелось ей видеть то, что поневоле видеть приходилось, — он вдруг ощутил жгучую боль в груди и горле, ведь и волоса у нее были собраны и заплетены, как у Вирсавии; лицо его и глаза как бы опалило огнем, дыхание перехватило, ему захотелось, чтобы мужи Раввы пошли на него с оружием, — воюющий должен иметь противника и врага, не то будет он побежден состраданием и размышлениями.
Но оружие, то, которое Иоав принудил их сохранить, аммонитяне попрятали либо закопали.
И невольно царь еще раз оглянулся на ту женщину на пороге дома.
И уже не мог обуздать щек своих, губ и век — она по-прежнему стояла совершенно неподвижно, держа перед собою клетку с павлиньим голубем, — и он заплакал и застонал так же испуганно, как побежденные.
И не переставал Давид плакать, пока он и народ его брали Равву.
Милхом был царским богом. И хотя каменное его изваяние — с широко распахнутым ртом, который как бы что-то кричал народу, с огромным раздутым чревом — стояло перед царскими палатами в Равве, на самом деле он был незримый бог, он жил в царе. Когда среди аммонитян выбирали нового царя, бог Милхом переселялся в его тело и оставался там до тех пор, пока царь был жив и при власти. Быть может, Бог и вправду был просто властью.
Когда же царь умирал или был побежден, Милхом оставлял его, поселялся в пустом ничто, дожидаясь прихода другого царя. Аммонитяне не припоминали, чтобы когда-нибудь был у них другой бог, они с охотою поклонялись Милхому, приносили в жертву скот и хлеб, а случалось, дарили ему даже своих детей. Но когда нужда в нем была особенно велика, он обыкновенно отсутствовал.
Вот почему, когда цари наконец встретились на ступенях палат, царь Аннон сказал Давиду: мой Бог оставил меня.
Но Давид не ответил, он думал: быть может, Он и вправду оставил тебя. Но быть может, и наоборот: ты оставил Его. Когда умер твой старый отец, я отправил послов утешить тебя, и Урия был одним из них. Ты же обвинил их в том, что они соглядатаи и враги. Ты велел обрить каждому половину бороды и обрезал их одежды до чресл, и не смогли они выполнить поручение, которое я им дал, — разведать Равву. Ты осквернил их и обесчестил, ты уже тогда был безбожником; Бог прежде оставляет человека, а затем вершит над ним суд Свой.
Царь Аннон был в одной рубахе, не опоясанной поясом, тяжелый царский венец стоял у его ног, он замарал лицо свое пеплом и до крови разодрал щеки свои, чтобы показать, что он всего лишь обыкновенный человек.
Позади Давида стояли Амнон и Авессалом, Амнон держал под уздцы Давидова мула.
Я бы рад не смотреть на него, думал Давид. Все-таки он был царем.
И он велел Авессалому и Амнону найти повозку, чтобы увезти на ней в Иерусалим царский венец.
Ты сам навлек на себя погибель, сказал он Аннону. Твое безрассудство и безбожие погубили тебя.
Я был послушен Богу, пока Он был со мною, отвечал Аннон. Но когда Он оставил меня, я не мог более слушаться Его.
И Давид подумал о Милхоме, чье каменное изваяние было позади него, и сказал:
Я не знаю его. Он — идол.
Не приведи Господь стоять перед человеком, который столь явно и обнаженно есть человек, думал он. Этому несчастному ничего не нужно, кроме помилования. Но если Бог не милует его, как я могу помиловать?
Тебе бы надо было пасть на меч твой еще до моего прихода, сказал он. Тогда бы избегнул ты этого унижения. Царь Саул, наш царь Саул, пал на свой меч, когда увидел, что побежден.
Все положено завершать, произнес Аннон, очень тихо и медленно, и в голосе его не было ни горечи, ни вызова. Нельзя оставлять незавершенное, говорит Господь.
Завершишь это не ты, сказал Давид. Это мой жребий.
И он увидел, что Аннон непрерывно шевелит губами, даже когда он молчал, губы его шевелились и кадык ходил вверх-вниз.
Что ты говоришь? — спросил Давид. Я вижу, что ты говоришь, но ничего не слышу.
Я говорю с Богом, отвечал Аннон.
Почему ты говоришь с Ним? Ведь Он оставил тебя?