Вирсавия
Шрифт:
Вот как, я и не знал, что дело уже обстоит таким образом; по твоей улыбке и по твоим кивкам я вижу, что с некоторых пор ты уже стал ее писцом.
Нет, это не записывай.
Да, царь уповает на Господа, Ты идешь навстречу ему, возлагаешь на него честь и величие.
Злоумышляющие бессильны против Тебя.
Против Всевышнего все зло мира как дуновение ветра, как капля дождя в пустыне, благость и гнев Господень истребляют все.
На эти слова Шевания сочинит музыку, это приказ, музыку, чтобы играть на кинноре, и будут воспевать ее в скинии Господней.
_____
Когда Вирсавия родила второго
Однако же пророк Нафан преисполнился опасений: ему, дескать, очень лестно, что царский сын будет носить его имя, но, с другой стороны, это сомнительно и опасно, ведь к пророческому имени прилепляются небесные прозрения, священное безумство и пена на губах, а все это дела и недомогания, которых царственности надобно избегать и от которых воздерживаться.
Ведь все помнят позор, постигший царя Саула, когда он однажды впал в восхищение среди пророков.
И потому Нафан нарек младенцу имя Иедидиа — возлюбленный Богом.
Вирсавия же назвала его Соломоном.
Когда исполнился Соломону год, он уже начал беседовать с Мемфивосфеем и Шеванией.
В два года он умел петь семь из отцовых песней. Голос у него был чистый, звонкий, ну разве только чуть резковатый на высоких нотах, Шевания подыгрывал ему на своем кинноре.
Пять прислужников, нянька, два учителя, пекарь да повар заботились о нем и служили ему. Нянька была из халдейского племени, Мемфивосфей выиграл ее в кости и подарил царю; сама она твердила, что у нее нет имени, Соломон же называл ее Девора, что значит — медовая пчела. Даже и в десять лет он, бывало, сосал ее грудь, хотя молоко в ней давно иссякло.
Когда Соломону сравнялось три года, Вирсавия велела писцу записывать важнейшие из его речей. Первая запись гласила:
По душе мне такое изобилие.
Каждый год Вирсавия рожала ему новых братьев. Она поступала так потому лишь, что было это правильно, и подобающе, и необходимо, хотя ей самой довлело одного Соломона, он был для нее Сыном. Царь Давид нарекал младенцам имена, назначал нянек и давал благословение, а потом забывал о них. На восточной стороне царского дома, неподалеку от жилища Амнона, возле прудов, он приказал построить пять новых жилищ, где поселились его и Вирсавии сыновья. Но для Соломона Вирсавия приказала устроить две комнаты подле своего собственного покоя, сделала она это, разделив стеной комнату Мемфивосфея и заняв одну из двух комнат дееписателя.
Еще четыре года оставался Иоав с войском в земле Аммонитской. Так много времени понадобилось, чтобы по-настоящему взять страну и установить мир, пришлось завоевать еще двенадцать городов, привести к покорности воинственные племена пустынных кочевников, обложить податью овечьи стада, уничтожить селения, снести мосты и стены, спалить оливковые рощи, опустошить виноградники, отправить мужчин рабами в копи земли Едомской.
А всю великую добычу, все вещи из золота, серебра или меди, все вино, все масло, все ткани, и сушеные овечьи сыры, и выделанные кожи, и ограненные камни надобно было разобрать, обмерить, исчислить, взвесить, упаковать и на ослах и на спинах рабов доставить в Иерусалим. Иоав все это исполнял, иной раз нетерпеливо и в сердцах, но в целом все же с надлежащим терпением; тщательность и порядок всегда слагаются из нетерпения и терпеливости, сказал царь, самые могучие воители суть всегда самые великие миротворцы.
Но еще в тот день, когда взял Давид Равву, ковчег Господень возвратился в скинию свою в царском городе.
В Иерусалиме непрерывно возводили хранилища, царь призвал строителей из Сидона и Сарепты; здания эти были простые, с глинобитным полом, кирпичными стенами и дверными косяками и притолоками из тесаного камня, а под ними рыли погреба для вина и масла.
Вирсавия часто останавливалась подле рабов, которые делали кирпичи, это понятное, первоначальное созидание из соломы и глины было ей по сердцу; когда кирпичи вытаскивали из формы и громоздили друг на друга высокими башнями, она как бы угадывала некий таинственный промысел и премудрость в том, сколь умно соединяет вещества это ремесло, потом рабы, укрепив на плечах широкие кожаные лямки, тащили кирпичи к работникам-хананеям, которые возводили стены, — но она не умела ясно выразить, что же именно пленяло ее, что именно узнавала она о жизни и мире через эти задумчивые наблюдения.
На строительствах поклонялись многим разным богам. Все рабы, и работники, и надсмотрщики привезли с собою своих богов, одни носили их на шее, подвесивши к снуркам, другие на время работы ставили их подле себя, третьи имели их при себе лишь в виде некого знания или имени, их боги состояли только из слов и звуков. Пленники из Раввы и те не оставили своего бога в родной земле, они по-прежнему боялись Милхома и молились ему, хотя он предал их, отошел в пустое ничто.
Когда приключалась какая-нибудь беда или неприятность — обрушивалась наполовину возведенная стена, или кто-нибудь защемлял палец, или упавшая балка ломала кому-нибудь ногу, — тогда обращались ко всем этим богам, часто призывали одновременно такое их множество, что уже нельзя было различить отдельных имен, боги сливались в неразборчивый рык или вой, и Вирсавия думала, что этот нестройный, клокочущий хор человеческой боли, эти бессвязные резкие звуки, быть может, и составляли подлинное имя единственного и истинного Бога.
Под вечер, когда царь собирал подле себя своих приставников — было это перед большою трапезой, — приходила и Вирсавия. Никто не ведал, откуда взялось такое обыкновение, должно быть, однажды он пригласил ее прийти, чтобы спросить у нее совета, однажды, один-единственный раз, но с тех пор она всегда была там, хотя прежде никто из жен не присутствовал на встречах царя с дееписателем, и писцом, и священниками, даже Ахиноама не присутствовала. Вирсавия сидела у окна полуотвернувшись, будто показывая, что она не вполне участвует в их беседе, будто присутствие ее всего лишь случайность и никакого значения не имеет. Когда же Давид обращался к ней с вопросом, она всякий раз извинялась за то, что не слушала, она ведь просто бедная женщина, ничего не смыслящая в управлении царством, и просила его повторить вопрос.
Потом она отвечала, очень ясно и без колебания, и писец тотчас записывал ее слова.
Иногда она уходила от ответа, не желала создавать видимость, будто есть у нее ответ на все вопросы, а случалось, вопросы царя были лукавы и туманны, будто он пытался обнаружить изъяны ее мыслей или хотел показать своим приставникам ее слабости. Вопросы и ответы, излишние вопросы и несостоявшиеся ответы были костяшками в их игре друг с другом, издавна это была любовная игра, ведь любовь — поединок, где всякий ответ и всякий вопрос, всякое слово и всякий жест надобно было истолковать, наполнить содержанием.
Об Иоаве и войске она в первые годы не сказала ни единого слова.
Однако же искусством счета она владела лучше царя, даже лучше дееписателя. Ей были ведомы тайны числа шесть и числа десять, Урия научил ее этому, числа были единственное, что Урия более-менее понимал в жизни, и Вирсавия знала связь между письменными знаками и числами, так что могла превратить слова в числа, а числа — в слова; свое число было для Давида, и свое — для любви, и свое — для Соломона, и свое число для Бога — единица, все в мирозданье имело свое число; и она могла сказать, как исчислить размеры и вес и как указать время и расстояние, причем делала она все это без усилия и только в уме, за всю жизнь свою она не написала ни единого слова, не начертала ни единой цифры.