Вирсавия
Шрифт:
И я говорю царю:
Ты же сам был таким вот пастушонком.
А он отвечает:
Лишь один раз на тысячу лет родится такой человек, как я. Божественное во мне от природы соединено с человеческим. Обыкновенных людей зачинают и рождают по случайности. Я же был избран еще во чреве матери моей.
А тот, кто придет после тебя, тоже должен быть таким вот избранным?
Без избрания ни один человек не может властвовать другими людьми. Всякая власть основана на избрании.
И ты не можешь предоставить это неизвестности? —
Он этого не может, он думает, Господь предоставил это ему.
Избрание — в самом моем семени, говорит он. У моего семени особенный сладкий запах, ты никогда не задумывалась об этом, Вирсавия? Мне кажется, так пахнет избрание.
А я не хочу говорить ему: так же пахло и семя Урии.
И оттого я молчу.
А все мои сыновья, говорит он. Даже Ахиноама не знает их числа. Как же я могу знать, кто из них избран?
Но я знаю, он думает:
Амнон или Авессалом.
Он уже избрал их обоих.
Аммон — сын Ахиноамы, самый старший из сыновей, когда он родился, царь еще жил в Хевроне и воевал с царем Саулом.
Амнон похож на царя. Широк в плечах, и глаза его спрятаны под бровями, под прищуренными веками. Он уже имеет шесть жен, которые живут в собственном его женском доме возле прудов для омовения, жен этих ему подарил царь. От царя он получает и вино, он любит пить вино, и, если его винные запасы иссякают, он приходит сюда, в царский дом, и требует, чтобы ему дозволено было править царством вместе с царем.
Тогда царь наливает ему вина.
Авессалом — сын Маахи, дочери царя Фалмая, которую Давид купил в Гессуре. У Авессалома длинные черные кудри, двое слуг причесывают их каждое утро, он высокий и красивый, самый красивый мужчина, какого я когда-либо видела, и он постоянно упражняется с мечом, копьем и луком. Он поклоняется тому Богу, который был Богом здесь, в Иерусалиме, до прихода Давида, имя его говорит, что он принадлежит Богу Иерусалима. Сам он говорит, что Шалим, прежний Бог царского города, — тот же, что и Господь. Я не знаю.
Амнон или Авессалом. Один из этих двоих.
Но ни тот ни другой не есть сын царицы.
Я мечтаю, чтобы сын, которого я ношу во чреве моем, подрастал поскорее, чтобы за год он вырос так, как другие за двадцать лет.
А царь Давид говорит:
Не умея сделать выбор между ними, я совершаю грех. Нерешительность — тягчайший грех царя.
Я же говорю:
Разве нерешительность не может быть также знаком от Господа? Что, если ни Амнону, ни Авессалому не назначено прийти после тебя?
Ты должен иметь терпение, говорю я.
Но неизвестность мучит его как непрестанно кровоточащая рана, она заставляет его стенать и плакать, будто дитя.
Я думаю, неизвестность и есть Господь.
Почему ты смотришь на меня вопрошающе, писец?
Тебе положено писать, и более ничего.
Авессалом подарил мне голубя в клетке, клетка стоит на столе подле моей постели, это павлиний
Я чувствую в сердце жгучую боль и нежность, когда царь спрашивает у меня совета, я дивлюсь, и радуюсь, и замираю от страха.
Но в конце концов я приблизила лицо мое к его уху, раздвинула его кудри, прижалась губами к ушной раковине и прошептала быстро-быстро, но отчетливо и без тени сомнения:
Да, тебе следует взять Равву! Нельзя более медлить! Ты царь! Ты уведешь в полон сыновей Аммона и положишь их под железные топоры, ты убьешь их царя Аннона и истребишь бога их, Милхома! Должно тебе одолеть твою нерешительность.
Ну вот, а теперь давай посмотрим, что я сказала и что ты записал.
_
Мужи, что оставались в Иерусалиме, последовали за Давидом в Равву, многие из них были изувечены войнами былых времен, ехали они верхом на мулах или шли пешком, опираясь на посохи. Были здесь и юноши, которые пасли овечьи стада, и стерегли городские стены, и торговали, меж тем как Иоав и войско сражались с аммонитянами, они были полны волнения, и гордости, и надежд и, проходя мимо женщин, собравшихся у Гионских ворот, потрясали оружием — мечами, копьями, пращами, — все видели, что они на пути к первой своей битве.
По приказу царя все они принесли в жертву Господу козленка или голубя, царь же принес в жертву вола. Последние три дня они пили только воду и овечье молоко, и с собою вина не взяли, и целых семь дней не входили к женщинам. Они были чисты.
Царь ехал впереди, в красном шерстяном плаще. За ним на мулах своих — Амнон и Авессалом.
Три дня потребовалось им, чтобы дойти до Раввы, а следовали они тем же путем, каким в последний раз следовал Урия, упомянутым уже путем Урии, ночевали перед Иерихоном и у источника в одной из долин Галаадских.
Когда народ, пеший и конный, шел, и ехал, и шагал, и ковылял прочь из города, Вирсавия, и Мемфивосфей, и Шевания стояли у окна на северной стороне царского дома, Шевания держал в руке свою трубу, но от волнения запамятовал сыграть бодрую песнь, которую заранее разучил, Мемфивосфей, по обыкновению своему, вздыхал и стонал, и означать это могло что угодно. А Вирсавия боролась со слезами, которые просились наружу, она пеняла себе, что в замешательстве и тщеславии своем призвала царя отправиться в этот сомнительный и страшный военный поход; когда же царь обернулся и взмахнул рукою в знак привета, она вдруг почувствовала под сердцем резкий толчок — ребенок впервые заявил о себе, и ей почудилось, будто он встал там, у нее внутри, будто оттолкнулся ножками от ее лона, а ручками схватил за сердце.