Вирсавия
Шрифт:
И все же в усталых, медлительных мыслях Урии брезжило порою, что, может статься, заботой его будет — поразить царя мечом правды, даже и такое вовсе не казалось немыслимым. Что бы ни поручили ему, он все исполнит, жить — значит исполнять свой долг; долг Урии всегда заключался в том, чтобы сражаться, и грабить, и завоевывать, а потом отказываться от завоеванного, отдавать кому-нибудь другому, дарить нищим, бросать в реку, а потом идти дальше, равнодушно и беспощадно. Он никогда не отвергнет ту участь, что выпала ему.
И о Вирсавии он тоже думал, плоть его
Среди всех священных чисел «два» — самое священное, ибо это число любви, и созидания, и женских грудей, и ляжек.
Поднявшись на вершину первого кряжа, он поднял глаза свои и увидел мир: солнечный свет дождем струился на сквозистые деревья, в оливковой роще перед ним ходили женщины в багряных одеждах, горы соединялись с небом в мерцающую дымку, которая напомнила ему о море: однажды с вершины холма неподалеку от Яфы он видел море. Дивная, непостижимая красота бытия наполнила его.
Даже число тридцать семь было дивно и прекрасно. Трижды тридцать семь дает сто одиннадцать. Двенадцать раз тридцать семь дает четыреста сорок четыре. Двадцать семь раз тридцать семь дает девятьсот девяносто девять.
Господи, Господи наш, сколь величественно имя Твое!
Урия выпрямился, передвинул немного повыше тяжелый меч, солнце жгло его покрытое рубцами, опаленное огнем ржаво-красное лицо, взор его устремлен был к Иерусалиму, городу Давида. Он не ждал для себя ничего в особенности, конь поник головой, и она моталась из стороны в сторону, Урия чувствовал беспокойство и трепет, он был преисполнен ожидания.
_
Женщинам нужен колодезь, чтобы собираться подле него.
Поэтому царь велел выкопать и обложить камнем колодезь перед своим домом, на склоне, ведущем к скинии Господней. Колодезь этот был безводный, мнимый, подлинная вода текла подземным каналом от Гионского ручья к Сиону, к царскому дому гионскую воду возили в кадках, занимались этим рабы и слуги. Воду женщин, мнимую воду из пустого колодезя, носили в легких глиняных кувшинах с ременными петлями; это была вода, которой не существовало.
У Давидова колодезя женщины собирались, когда наступала вечерняя прохлада. И всегда, вечно должно быть так.
Подъехав к колодцу, Урия остановил коня. Всем странникам, прибывшим издалека, должно так делать — ненадолго, как бы в ожидании, что предложат им чашу свежей воды, останавливаться возле сбившихся в кучку, шушукающихся женщин, и порою им вправду подносили чашу мнимой воды, чтобы мнимо напиться.
Но когда Урия подъехал, женщины умолкли и отвернулись от него, наклонились к колодезю, никак они не хотели ни смотреть на него, ни иметь с ним общение, он увидел, что Вирсавии нет здесь; хотя женщин было больше сотни, он сразу увидел, что ее нет здесь, и понял, что они знают о Вирсавии что-то такое, чего он не знает, все женщины, кроме тех, у коих были дни очищения, собрались здесь, у колодезя.
Во дни очищения женщинам запрещено было пить воду из колодезя Давидова.
Хелефеи,
В покое пред горницей царя Давида встретился ему Мемфивосфей, внук царя Саула, колченогий калека царского рода, тот, что всегда ел за царским столом.
Каков он нынче? — шепотом спросил Урия.
Бодр и весел, тоже шепотом ответил Мемфивосфей. Поел бараньего сердца и выпил чашу вина, потом говорил со своим писцом, а сейчас сидит у окна, ждет тебя.
И Урия вошел к царю, и пал пред ним на колени, и прижался шершавым своим челом к гладким кедровым половицам, он был наполнен смятением, испытывая в этот миг и вполне понятную гордость воина, и глупое презрение подданного к себе самому.
Встань, сказал царь. Незачем тебе ползать на полу, будто младенцу.
Голосом он дал понять, что, даже пресмыкаясь во прахе, не избежишь участи, уготованной тебе Господом.
Я хотел только приветствовать тебя, как должно приветствовать царя, сказал Урия и с усилием поднялся.
Царь указал ему скамью, где он мог сесть.
Вижу, ты играешь на твоей свирели, господин, сказал Урия.
Я не играю, сказал царь. Я просто держу ее в руке. Тогда я слышу напевы внутри меня.
У меня слух не тот, каков был раньше, сказал Урия, как бы желая оправдаться перед царем, отчего сам он не слышит напевов внутри себя.
Благополучно ли войско мое под Раввою? — спросил царь. Спросил без любопытства, ведь об осаде ему было известно все, что он желал знать.
Осада есть осада, ответил Урия.
Да, согласился царь, осада есть осада.
А Урия подумал о Вирсавии, которой не было там, у колодезя. И еще подумал: чего хочет он от меня?
А Иоав? — спросил царь. Что делает Иоав? Каковы его намерения?
Он хорошо знал все, что надобно было знать об Иоаве.
Он ждет, сказал Урия. Велико долготерпение Иоава. Нет среди военачальников никого, кто бы умел ждать, как он.
Да, сказал Давид. Мне ли не знать его.
И добавил:
Он сын сестры моей, одна и та же кровь в жилах у нас, коль скоро кровь может быть одна и та же, и кровь эта нетерпелива и вместе осмотрительна, она течет без устали, но все же в неуклонном ожидании.
Мы часто спрашиваем себя, чего ожидает Иоав, сказал Урия.
Ну а ты сам как думаешь? — спросил царь.
Урия немного выждал с ответом. А потом резко, почти обвиняюще бросил:
Я думаю, он ждет великого безумия. Ждет, чтобы какого-нибудь из воинов охватило безумие и чтобы он один, впереди всех остальных, устремился на стену города.