Вирсавия
Шрифт:
В полдень, когда позвали его к царю, он наконец встал, и был он тяжел, и медлителен, и скован внутренним холодом, вся плоть его болела от нетерпения и неизвестности.
Царь Давид велел накрыть стол во внутренней горнице: голуби, перепела, жареные молочные ягнята, хлеб, который слуги согрели в своих ладонях, вареная форель, печеная саранча-хагава, виноград, смоквы, финики. И вино, золотистое и красное, подслащенное и терпкое.
Они не говорят друг с другом, просто восходят на ложа у стола. Сначала Давид, потом Урия, и виночерпий
Чувствуя, что лицо начинает неметь от вина и делается неподвижным, Урия мнет его правой, свободной рукою, пытается оживить, ощупывает пальцами рубцы, и складки, и узлы, и Давид тогда поступает так же — слугам со стороны кажется, как будто эти двое мужчин хотят удостовериться, что их лица еще на своем месте, как будто страшно им, что черты их расплывутся и уничтожатся.
Потом Давид расстегивает сандалии, распускает ремешки, берет сандалии за пятки и бросает слугам. Урия поступает так же.
Вслед за тем Давид нетвердо, но все же повелительно указывает на оружие Урии, на щит у левого его локтя, на копье, которое он положил за спиною, на меч, который еще висит у бедра. И Урия расстегивает пояс и отдает меч слугам, отдает им копье и щит и, хотя взор его затуманен, спокойно смотрит, как они уносят прочь его оружие, один несет копье, другой — щит, третий — меч, теперь он безоружен.
Когда входят танцовщицы, оба, и Давид, и Урия, уже почти спят, лишь недолгое время они еще кое-как умудряются поддерживать отяжелевшие головы. Оба до крайности напрягают силы, но ни один по-настоящему не видит танцовщиц, они видят только их движения, а не тела, и скоро чаши выпадают у них из рук, и они засыпают, сначала Урия, потом Давид, и слуги выносят объедки, а виночерпий отсылает танцовщиц в женский дом и укрывает Давида одеялом, верблюжьим одеялом, по которому рассыпаны звезды.
Просыпаются они, когда в горнице совсем темно, быть может, уже настала ночь, первым просыпается Давид. Минуту-другую он лежит и до боли в глазах всматривается во мрак, потом отбрасывает одеяло и садится, влажный вечерний воздух вливается в окно над его головою, и он зовет слуг, велит принести масляный светильник и жаровню.
Когда слуги ставят меж ними большую медную жаровню с горящими угольями, Урия тоже просыпается, свет масляной лампады проникает сквозь веки, обжигает глаза будто огнем.
И он тоже садится и, повернувши склоненную голову, видит Давида, позади жаровни и светильника.
Теперь наконец они будут говорить друг с другом. Язык у обоих распух, ворочается с трудом, голова болит будто гнойная рана, губы шершавые, как бы покрытые коростой.
Зачем ты призвал меня сюда? — вздыхает Урия, и звуки собственного голоса гремят в его ушах, как шум боевых ассирийских колесниц.
У меня есть поручение для тебя, отвечает Давид, голосом на диво мягким и звонким.
Поручение?
Да. Поручение, которое сделает имя твое приснопамятным.
Господин мой царь, я недостоин.
Ты поведешь войско на стены Раввы. Ты подашь знак к выступлению, ты будешь предводительствовать воинами, без тебя эта осада никогда не кончится.
В голосе Давида слышны мягкие, увещевательные, почти робко-ласковые ноты.
А Иоав? — произносит Урия. Иоав?
Ты тот, кого ждет Иоав. Твоего-то возвращения он и дожидался все это время.
А Урия думает: Вирсавия. В каком-то месте все это сходится и соединяется: мое поручение, Вирсавия, царь Давид, Иоав, взятие Раввы.
Я для этого не гожусь, говорит он. Я не военачальник. Я силен и грозен, но также медлен и медлителен.
Это правда, отвечает Давид. Ты медлителен. Надобно привести тебя в движение.
Я могу доставить письмо, говорит Урия. На большее я не способен. Я могу взять с собою послание к Иоаву и войску.
Более того, говорит Давид. Ты и есть послание. Ты сам будешь посланием.
Урия пытается отрицательно покачать головою, и в тот же миг одолевает его нестерпимая боль, ему кажется, будто в затылок вонзилось копье, на лбу и на щеках выступили крупные капли пота, печеная саранча торчит меж коренными зубами.
Я ведь только человек.
Он говорит это с возражением, будто не может представить себе, каким образом его крепкая жилистая плоть способна превратиться в нечто столь бренное и легкое, как послание.
Я ведь всего-навсего человек.
Мой выбор пал на тебя. Более того, Сам Господь избрал тебя.
Господь?
Да, Господь избрал тебя.
И Урия предугадывает, что в словах Давида наверное сокрыто что-то страшное, что-то неизбежное и бесповоротное, и правая рука его тщетно тянется к мечу.
Нет, говорит Давид. Меч свой ты не получишь. До поры до времени не получишь.
Я не избран, говорит Урия.
Ты избран, повторяет Давид.
Нет, говорит Урия, я обречен.
И Давид безмолвствует.
Я буду принесен в жертву, кричит Урия. Вот так оно и есть: я буду принесен в жертву!
Никто, кроме Господа, не различит жертву и избрание, говорит Давид.
И в первый и единственный раз он открывает щелки глаз и показывает Урии свой взгляд.
Верь мне, я знаю, о чем говорю.
А Урия думает: всему виной Вирсавия. Да-да, это ее вина. Вирсавии.
А потом он говорит, больше себе, нежели Давиду:
Каков же тогда Господь? Каков тогда Господь Бог мой?
И Давид отвечает:
Он — Бог неумолимый и беспощадный, Он — Бог пустыни, в пустыне Он явился нам, Он — Бог пустыни, губительный и испепеляющий, Бог бурного ветра, и во власах Его песок.