Виртуоз мести
Шрифт:
Нет, все это Голубеев делал не из жалости и сострадания к своему узнику - кормил и согревал его. Просто им предстояло идти ночью почти пять километров по лесу, по пустынной заброшенной дороге к железнодорожному полотну. Голубееву Семен нужен был сильным, выспавшимся и сытым, чтобы не тащить его на себе. Поэтому он и подсыпал снотворного в чай пленнику.
Семен накрылся курткой, и ему сразу стало тепло и спокойно. В конце концов, он все равно рано или поздно умрет. И какая разница, через пятьдесят лет или через пятьдесят минут? Миллионы людей живут и умирают, унавоживая своим прахом плодоносные поля, и после них не остается ничего, кроме горстки пепла или кучки грязи. Какая, в общем-то, разница мирозданию от того, что дьяк Иннокентий Парамонович в восемнадцатом веке, например, прожил сто лет, а купец первой гильдии Толстожирнов всего тридцать пять.
Современному человеку разницы никакой, и нет никакого дела ни до Толстожирного, ни до дьяка. Какой-то человек и вовсе не родился, выкинутый в двухнедельном возрасте на помойку за больницей, где делают аборты, а Семен прожил почти тридцать один год. Это немало.
И тут Семен задумался о том, а зачем он вообще живет на свете? Чтобы заработать денег и жить хорошо. Да, это, конечно, достойная цель. Нужно заработать денег, и тогда будет все хорошо. Семен видел людей, которые заработали много денег, и у них все было хорошо. А у Семена не было много денег, не было и идеи, как их заработать.
Это значит, что ему придется всю оставшуюся жизнь впахивать на хлеб насущный с утра до вечера, откладывая деньги на летний отпуск, чтобы потом, купаясь в море, думать о том, что все это скоро кончится, и снова нужно будет идти на работу, и пресмыкаться перед начальством, пузанами, которым всего-навсего просто когда-то повезло в жизни больше, чем ему, и теперь они наверху. А он Семен, как и миллионы ему подобных, работает для того, чтобы зажравшимся баям было хорошо и сытно.
Это жизнь, которую жалко терять? Нет!
"А как же запах полевых цветов и белизна березок, тепло солнышка летом и пушистый снег зимой? Грибной осенний дождик и весенний ветерок, который пахнет наступающим летом? - спросите вы. - Разве не жалко покидать все это?".
"Ах, перестаньте говорить банальностями, - ответит вам Семен. - Часто ли вы сами наслаждались всем этим? Вас больше волнует курс доллара на торгах валютной биржи, цены на водку и колбасу в магазине, неуспеваемость сына в школе и доходы подонка-соседа, который приезжает под вечер в ваш двор на "Мерседесе". О каких березках можно говорить, когда на нос ежесекундно сверху капает дерьмо, и не успеваешь вытираться?"
Но разве дело только в деньгах? Семен часто видел на Невском свободного художника и философа Мишу. Действительно свободного, богатого и счастливого человека. Когда у него появлялся рубль, он считал это большими деньгами, чувствовал себя богачом. Он был счастлив. А зачем ему было иметь денег больше рубля? На рубль можно съесть кусочек хлеба и запить водой. Человеку не нужно много денег, было бы на что поесть, да прикрыть наготу.
Миша находил на помойке добротные вещи и гордо носил их, удивляясь людям, которые имели больше одной рубашки и две пары носок. Ведь носок у Миши не было вовсе. Он и зимой ходил в ботинках на босу ногу, потому что был закаленным. Миша нигде не работал и ни перед кем ни за что не отчитывался, исключая милиционеров, которые частенько допрашивали и били философа, но в тот день, когда его не допрашивали и не били, Миша считал себя счастливым человеком.
Ему не было никакого дела ни до торгов на валютной бирже, ни до политических перипетий. Он останавливал прохожих на Невском и говорил им:
– Послушайте, как поют птицы, почувствуйте, как пахнет сирень!
Люди шарахались от него и говорили: "Ненормальный!", а он был нормальнее их в десять раз. Он жил, у него была масса свободного времени, он не скучал на работе, считая минуты до окончания рабочего дня и тем самым убивая его безвозвратно. Он не тратил свою единственную драгоценную жизнь на заработок средств для покупки вещей, которые ему были абсолютно не нужны. Он прекрасно обходился без холодильника, потому что не делал запасов - корочка хлеба была у него даже в худшие времена. Он не имел телевизора, потому что вокруг него был сплошной телевизор. Он не имел машины, потому что у него не было срочных дел и ему некуда было спешить. Он не имел многого, но абсолютно не страдал по этому поводу. Он был абсолютно счастлив и никому не завидовал.
Можно жить по-разному. Главное, понять ценность этой самой жизни, и тогда все к тебе придет - и счастье, и богатство, и покой. Главное - жить, и тогда все будет. Надо только бороться за жизнь.
Семен не заметил, как заснул. Последние свои мысли он додумывал во сне, а когда очнулся, понял, что Голубеев по новой заклеил ему рот скотчем и застегнул руки наручниками снова за спиной, но уже не приковывая к кольцу торчащему из пола. Крышка наверху не была закрыта, и поэтому Семен, встав, поднялся по ступенькам наверх. За окном было темно, Голубеев сидел за столом, положив рядом с собой ружье.
– Пора, - сказал он, когда Семен вышел наверх.
– М-м? - резонно спросил его Семен, кивнув головой с заклеенным ртом, подразумевая вопрос: "Куда?".
– К архангелам, - ответил Голубеев.
– М-м-м-м, - протянул Семен, имея в виду: "Может быть, передумаешь?"
– Иди, иди на улицу, - сказал Голубеев, вставая, - и не вздумай дергаться и бежать, а то снова получишь прикладом по черепу.
И подтолкнул Семена стволом к выходу. Он и куртку ему накинул на плечи, и отдал ботинки. Какая забота, бляха муха! Они вышли из дома, Голубеев запер дверь, Семен огляделся. Никого, ни единой души вокруг. Во всех домах погашены окна, темнотища, хоть глаз коли.
– Ступай, - сказал Голубеев и толкнул Семена в спину.
Прошли они через двор и вышли на поле, где, вероятно, росла картошка Голубеева. Шли молча, Семен впереди, а его палач сзади. Голубеев светил фонариком под ноги то себе, то пленнику. Семен подумал, что если они сейчас и встретят на дороге кого-нибудь, то человек, вероятнее всего, спрячется в кустах и переждет от греха подальше, пока пройдут мимо два мужика с фонариком. И машина никакая не остановится. Сам Семен тоже не стал бы тормозить, увидев ночью посреди поля двух мужиков, даже если бы один бросился прямо под колеса. Он бы просто объехал его и помчался бы дальше по своим делам. Но если найдется какой-нибудь Дон Кихот и остановится в чистом поле, Голубеев просто-напросто пристрелит и его, и Семена. Они шли и шли, и Семен слышал как шуршит сзади подошвами сапог Голубеев и как громко он сопит и покашливает.
– Вы тогда на суде веселились и ржали, как ненормальные, - произнес вдруг Голубеев сзади, и Семен от неожиданности остановился. - Шагай, шагай! - Голубеев ткнул стволом в спину Семена и продолжил:
– Веселились и ржали... А Инна лежала в земле... Моя дочь... Она была тем, ради чего я жил. Что-то делал. Старался. И вы лишили меня этого. В одночасье. А сами ржали и веселились. Вы не видели, как она росла, как делала первые шаги. Не слышали, как она играла Чайковского на фортепиано, как она читала стихи. Она писала стихи. Милые, добрые стихи о любви. Она не думала, не знала о том, что в мире есть такая погань, как вы. Я ограждал ее от этого. Я не хотел, чтобы она хоть краешком своего плеча коснулась того дерьма, которое творится вокруг. Как я не хотел тогда, чтобы она шла на эту вечеринку. Но я не мог ей запретить, она была уже взрослая! Она считала, что уже взрослая...