Вирус подлости
Шрифт:
– Сказал бы, что бандитская пуля, как в рязановском кино, – печально усмехнулся Вадим и стал потирать ладонями обеих рук вытянутую вперед ногу в разорванной штанине, – Да пули, видишь ли, не было!
– А что, что было! – возмущалась Таня. Она склонилась рядом с вытянутой столбом ногой мужа и опасливо дотронулась до нее длинным узким пальцем с холеным ногтем.
– Бандитский бампер. Вот, что было, Танюша! – покачал головой Вадим, – Месть чекистов догнала. Когда ее уже совсем не ждешь.
– Что ты несешь! – Таня мгновенно покрылась краской и, оступившись, села на пол рядом с ногой Вадима.
Он засмеялся и протянул ей руку. Таня ухватилась за его ладонь, но потом, испугавшись, что доставит боль Вадиму, оттолкнула
– Помнишь Саранского?
– Кого? – Таня еще больше округлила глаза.
В прихожую задумчиво вышла Вера, кусая верхушку толстого красного карандаша. Вадим раскрыл ей объятия, и она, совершенно не замечая ранения отца, прыгнула к нему. Вадим поморщился, но желание прижать к себе девочку оказалось сильнее боли.
– Саранского, – повторил Вадим, зарываясь лицом в волосы дочери, – Худенького такого мерзавца на автомобиле с тяжелым бампером.
– Саранский? Андрей? – продолжала удивляться Таня, и рассеянно посмотрела на дочь – Вера, отпусти отца! У него сейчас нога отвалится и нам придется ее выбросить! На ночь глядя!
Вера с удивлением оглядела вытянутую вперед ногу и испуганно отодвинулась от Валима.
– Он самый! – Вадим вздохнул и с кряхтением, не сгибая ноги, поднялся во весь рост, – Я себе шел, шел, никого не трогал…, а тут меня хрясь бампером! Открываю глаза – между мной и небом перепуганная насмерть рожа Саранского. Я сначала подумал, мне всё это снится, а потом как почувствовал боль в ноге, сразу понял, что заснуть еще долго не придется.
– Ты был в больнице?! Что с ногой? – Таня цеплялась за пиджак Вадима, как она это всегда делала: залезала ему подмышку и обхватывала своими цепкими, неожиданно сильными руками за бока.
С другой стороны на Вадиме повисла Вера. Он вдруг почувствовал себя счастливейшим на свете человеком, обхватил с высоты своего роста обеих и порывисто прижал к себе. Хромая и растерянно улыбаясь, он, поддерживаемый, прошел в комнату, и там его отпустили, потому что впереди был старый, потрескавшийся кожаный диван, к которому его по привычке тянуло с того самого момента, как он вышел со службы, даже еще до того, как его треснуло бампером Саранского.
– Меня треснуло бампером Саранского! – сказал он вслух, падая на диван и задирая кверху, на валик, обе ноги в пыльной обуви. Одна из ног была в разорванной штанине и отсвечивала свежей, упругой бинтовой перевязкой, – Как звучит, Танюша! Бампер Саранского. Как кристаллы Сваровского! Эстетично, хоть и не очень ценно.
– Папа! – громко произнесла Вера и ткнула вытянутым указательным пальцем на огромные ботинки отца, возвышавшиеся над круглым валиком дивана так, словно их носки вот-вот достанут до высоченного потолка, – Сними «ботинки Постышева».
Она твердо знала с самого начала своей разумной жизни, что эта крупная деталь отличает ее отца от всех остальных, и всегда обращает на себя внимание мамы, если ботинки не сняты в прихожей, а повели за собой влажный след по паркету всей квартиры, где бы эта квартира ни была. «Ботинки Постышева» значили для нее столько же, сколько для кого-то кожаное пальто со знакомым запахом, курительная трубка с памятными царапинами, ущербинами, или древний домашний халат с потертым воротником и заштопанным локтем. Это был опознаваемый предмет, за которым стоял уютный, домашний покой и привычка к нему, без чего, подсказывало ребенку неосознанное еще чутье, не бывает дома, не бывает будущего. Те, у кого был такой дом, могут вспомнить нечто такое же, на первый взгляд, забытое, но при внимательном, дотошном воспоминании – заключающее в себе то большое и важное, что умещается в «малом», например, в «ботинках Постышева», как в этой семье.
Вадим и Таня неожиданно весело переглянулись, услышав от Веры ее нешуточное, важное, в замен маминого, замечание. Оба, одновременно, подвинулись к дочери – он, приподнявшись с дивана, а она, усевшись на его краешек –
Уже в постели, поздно ночью, прижимая к себе Таню, Вадим шепотом рассказывал ей и как ее сбила машина, и как вокруг собралась толпа, и про полицейского, и про струсившего Саранского с его серенькой женушкой, и про доктора с тремя одинаковыми именами, и про то, что это, к счастью, всё так обыкновенно закончилось – он приплелся домой, а Саранского с его кислой физиономией и тяжелым бампером он потерял на улице.
– Ну и ладно! – сквозь сон шептала Таня, уютно врастая Вадиму подмышку, – Ну и черт с ним с его рожей и с его бампером! Спи себе! Завтра сходим к врачу с одним именем, а не с тремя. У тебя ведь есть страховка. К тому же, полицейский записал твое имя… Настрочит бумагу, а страховщики ее прочитают, и всё будет тип-топ…
Вадим привык к тому, что, когда она засыпала или, напротив, неожиданно отходила ото сна, ее мысли смешно путались и кружились в забавном, сонном мозаичном танце. Он усмехнулся в темноту и, с трудом сдерживая свою нежность, чтобы не дать ей воли, просто прижал к себе жену. Она уютно подчинилась его движению, засопела и почти мгновенно уснула. Вадим, боясь потревожить ее, лежал в неудобной позе, лишь слегка пошевеливая больной ногой, желая чувствовать ее местоположение, чтобы ненароком, во сне, не растревожить.
Ночные кошмары
Он не засыпал, наблюдая за редкими бликами на высоком потолке от фар случайных машин. Однажды он уже так лежал, израненный, боком на кровати, но только к нему не прижималась Таня. Это было в госпитале, в Вене. Он тогда всё пытался понять – как это он оторвался от пола и ухнул в лестничный пролет? Не толкнули ли его? Но вспоминая все подробности, говорил себе, что рядом никого не было, если, конечно, не считать страха. А ведь в таком случае, как его, страх вполне может иметь свое лицо, свое человеческое тело, свои мышцы, тяжелые кулаки и оскаленные челюсти. Но он не всегда материализуется в одушевленный образ и убивает даже раньше, чем хоть что-то подтвердит его реальность. Материализовавшийся страх – это убийца, которого по всем законам следует искать и предавать суду. А что делать, если страх всего лишь живет в твоем сознании, если он не успел материализоваться, то есть неподсуден и недоказуем? Но он также реален, как человек, в которого он обращается! И также эффективен! Страхи не живут в нас, они всегда вне наших тел – просто одни их ощущают, а другие глухи к ним. Здесь нет места трусливой мистике, здесь всё реально.
Вот почему его ноги оторвались от лестницы и он свалился вниз! Возможно и те две тени, которые метнулись от его тела, тоже плод воображения? Он почти с болью в голове напряг память, всё повторилось заново в его сознании, но уже как будто на замедленном кадре, тягучем как застывший, холодный кисель.
Конечно! Там были два человека. Они даже взвизгнули, когда он приземлился на спину и его сознание уже отлетало. Это были материальные тела! Несомненно! Значит, Саранский не лгал. Его должны были захватить прямо внизу. А что бы они сделали дальше? Ведь не на родине же! Тут всем следует менять лица, прятать глаза, стираться из памяти властей… Нет! Всё просто! Укол чем-то сильнодействующим, потом бы выволокли из подъезда, словно, пьяного, бросили бы в машину и укатили в посольство. А там опять накачали бы чем-нибудь, и так до самой Москвы. Очнулся бы в камере на Лубянке, во внутреннем изоляторе. Говорят, там три этажа, они связаны с основным зданием. Поволокут по узким темным коридорам, втолкнут в душную, без окон, комнату, бросят на одинокую табуретку и уйдут, а он будет с отчаянием дожидаться следователя. И сразу первый же вопрос: