Вишенки в огне
Шрифт:
Холодком обдало всё внутри, комом приступило к горлу, но постарался взять себя в руки.
Ну что ж, отец Василий, подспудно готов был и к предательству: слишком хорошо он знал людей, их пороки. И спасаемые батюшкой не обделены пороками, не лишены пороков. Но не казнил себя в том, что, по сути, спасал предателя, пригрел змею на груди. Воистину, благими намерениями вымощена дорога в ад. Жаль, что пострадают безвинные души. Только бы спаслись детишки, их больше всего жаль. А так… Что ж, чему быть, того не миновать. И он не кается, что сделал так. Коснись повернуть время вспять, опять, не задумываясь, протянул бы руку
Когда солдаты вели отца Василия к стене храма, он краем глаз видел, что немцы вернулись из дома без детишек. Слава Богу! Спаслись! Дай им Бог удачи, спаси, Господи, души невинные, детские.
Рядового Исманалиева Азата, санинструктора батареи Логинову Татьяну и политрука Рогова охраняли два солдата с винтовками напротив храма за церковной оградкой. Рядом с ними у ног установили пулемёт на сошках, нацеленный на стоящих у стены храма отца Василия и раввина Авшалома Левина.
Вдруг из дома священника вышла матушка Евфросиния. Отошла несколько шагов от калитки, повернулась, сотворила молитву, перекрестилась сама, осенила крестным знамением домик, церковь и решительно направилась к мужу.
Наперерез ей кинулся, было, солдат, но она гневно блеснула глазами.
– Изыди, антихрист!
Солдат в нерешительности остановился, сам комендант безразлично махнул рукой, и матушка продолжила путь, непрестанно крестясь.
– Фросьюшка, родная, – батюшка кинулся навстречу жене, обнял, прижал к себе. – Вот попрощаемся и уходи, Фросьюшка, уходи, матушка.
– Какой же ты неисправимый, Василёк мой ненаглядный, сокол мой ясный! – и в голосе, и во взгляде матушки было столько любви и нежности, столько душевного тепла, что отцу Василию ничего больше не оставалось, как ещё крепче прижать к себе любимую, верную по гроб женщину. – Ты на этом свете шагу без меня ступить не мог, а кто ж за тобой на том свете смотреть, ухаживать будет?
От слов, от взгляда матушки на душе священника стало вдруг благостно, покойно, как будто не на казни своей он присутствует, а стоит пред вратами рая со своим ангелом-хранителем. И слёзы благодарности, слёзы умиления и благодати скатились из поблекших глаз Старостина Василия сына Петра.
Жертвы не слышали, что говорил пленникам немецкий комендант майор Вернер Карл Каспарович, только видели, как вышел из строя рядовой Исманалиев Азат, повернулся лицом к политруку и вдруг изо всей силы ногой ударил в пах Рогову, плюнув тому в лицо.
Проходя мимо пулемёта, пнул его ногой, перевернул и плюнул сверху. Встал рядом с раввином Левиным.
– Шакал и сын шакала, – произнёс солдат, и товарищам по несчастью было неведомо, о ком он так сказал: то ли о коменданте майоре Вернере, то ли о политруке Рогове Петре Панкратовиче.
А боец снова зло плюнул в ту сторону, где находились немцы и бывший командир солдата.
Коменданту, видимо, понравилась сцена рядового и политрука, потому как Вернер даже захлопал в ладоши.
Потом настал черёд девчонки санинструктора Логиновой Надежды. Она не стала что-либо делать, а только молча обошла коменданта и направилась к стене храма, заняла место рядом с матушкой Евфросинией, прижалась к ней.
Невесть откуда взявшаяся тёмная грозовая туча надвигалась на деревню. Надвигалась быстро, стремительно, будто спешила куда-то по своим тучьим делам. Светлые, яркие до синевы блики молнии сопровождали тучу, пронзали собой небосвод, одним концом касаясь земли, другим – исчезали в бесконечности. Оглушительные, трескучие, резкие до боли в ушах удары грома сотрясали землю.
Немцы торопились.
За пулемёт лёг политрук Рогов Пётр Панкратович, лёг по всем правилам огневой подготовки, широко раздвинув ноги, крепко прижав приклад к некогда больному плечу. Пулемёт прикладом надёжно вжался в плечо стрелка, став единым целым с ним, его продолжением.
Удар грома, крик политрука и пулемётная очередь слились в один непрерывный звук.
Очередной раскат грома с треском раскололся над землёй и из тучи хлынул ливень. Солдаты в спешке запрыгивали в крытые тентом машины, комендант майор Вернер Карл Каспарович успел заскочить в кабину. Взревев моторами, машины скрылись в пелене дождя.
Только на земле осталось лежать распростёртое, бледное, без признаков жизни тело политрука Рогова, да у стены пылающего храма мокли под дождём трупы расстрелянных отца Василия, его жены матушки Евфросинии, раввина Авшалома Левина, санинструктора Логиновой Надежды и красноармейца рядового Исманалиева Азата.
А огонь стал отступать вдруг под натиском дождя: вот он раз-другой вырвался из – под купола, изошёл паром, потух.
Но сам купол с крестом всё же наклонился в ту сторону, где у стены храма лежал последний настоятель церкви, бывший полковой священник Старостин Василий сын Петра. Церковь будто склонила голову в великой скорби.
Там, вверху, на колокольне под самим куполом сидел измождённый, уставший, весь в копоти юродивый Емеля с остатками телогрейки, которой только что тушил пожар, что разгорелся от брошенного туда с земли факела.
Он всё видел с колоколенки, но помочь своим родным, любимым людям не мог: с детства боялся выстрелов, а там стреляли. А сейчас подставлял лицо под струи дождя, смывал с себя копоть, снимал усталость и вспоминал: где у него замок и лопата? Замок нужен, чтобы закрыть церковь, а лопата? Он сам выроет могилы и лично схоронит родных матушку Евфросинию, отца Василия и их друзей. Емеля давно зачислил себе в друзья людей, что жили в пристройке за церковью. А как же! Если матушка Евфросиния и отец Василий так ухаживали за ними, лечили, значит, они и друзья Емели. Вот только не знает, что делать с тем мужчиной, что остался лежать на том месте, откуда стрелял?
Решил, что ему могилу копать не станет, а загрузит на тележку и оттащит его за скотные дворы, где недавно расстреливали немцы семью Корольковых. Правильно, тот ров пустой, жители перезахоронили солдатиков и семью Володьки Королькова с детишками на кладбище, а ямка пустует. Вот там и место этому человеку, что даже ни разу не заговорил с Емелей по – хорошему, когда он наведывался в пристройку в гости. Всё время смотрел зло на Емелю, и глаза у него злые и бегают постоянно. Страшные глаза. А однажды даже выгнал его из пристройки, сказал: «Уходи, придурок!». Тогда все, кто там был, зашикали на этого человека, а Емеля не обиделся, только покачал головой и ушёл. И когда в другой раз приходил, то всех угощал молодым горохом, что насобирал в колхозном саду, а тому человеку хотел не давать, но потом всё-таки передумал, пожалел его, угостил.