Вишенки в огне
Шрифт:
– Проверь кузова в машинах, – велел Андрею.
– А может, угоним машину? – глаза Суздальцева блеснули в темноте.
– Не стоит. Что мы с ней делать будем? Только шуму наделаем.
В кузове первой машины лежали три солдатских ранца. Нащупав в них консервные банки, Андрей передал их Агафону, принялся за другую машину.
– Пусто, а пулемёт с патронами – вот он, стоит как миленький, – зашептал сверху Андрей.
– Давай его сюда.
Сложив содержимое трёх ранцев в один, Куцый приказал товарищу дожидаться его здесь, у машин.
– Дай мне свою гранату, – попросил Агафон. – Сейчас я им пожелаю приятного аппетита, сволочам!
Взяв пулемёт, Куцый
Андрей замер, прижавшись к машине, ожидал. Сначала он услышал один за другим два взрыва гранат, потом затарахтел пулемёт. Крики, взрывы, выстрелы наполнили летнюю ночь.
Горела крытая тентом машина, и в свете вспыхнувшего пожара бежал рядовой Куцый.
– Уходим! – успел крикнуть на ходу товарищу, увлёкая его в сторону от дороги, в темноту.
А позади вспыхивали фарами машины, гремели выстрелы, доносились команды на чужом языке. Уже в лесу, когда встретились с Кузьмой и Кирюшей, видели, как немцы кинулись, было вслед за ними, но сунуться в лес побоялись. Ещё с полчаса постреляли, и стало затихать.
Отошли от этой деревеньки подальше, углубились в чащу, выбрали место для ночлега.
– Расскажите, как это вы так осмелились всполошить их? – аппетитно уплетая немецкие консервы с галетами, поинтересовался Федя Кирюшин, то и дело отмахиваясь от комаров.
– Не-е-ет, – ответил Агафон. – Это они нас так торжественно проводили: салютовали в нашу честь. Как узнали, что в лесу дожидается голодный Федька Кирюшин, продуктов сумку положили, привет пламенный передали, пожелали счастливой дороги.
– Ага, – добавил и Андрей. – Просили ещё заходить, как проголодаемся. Видишь, даже следом бежали, хотели на дорогу дать, да мы, дураки, отказались: тяжело нести было.
Спать легли под елью на мягкой подстилке из старых иголок, тесно прижавшись друг к другу. Кузьма назначил очередность смены часовых, определив на каждую смену по одному часу.
Утром недосчитались Феди Кирюшина: исчез! Винтовка, пистолет, часы Кузьмы, по которым ориентировались часовые, лежали на месте, а его не было!
Куцый тут же кинулся на поиск, однако через минут десять вернулся один.
– Следы ведут обратно к деревне. Ушёл, гад! Может, догнать? Я это мигом! На росной траве следы прекрасно читаются. Отошёл от стоянки метров сто, а потом побежал. Но я достану! Не должна эта гнида нашу землю топтать, грёба душу мать! Не имеет права! Наверное, и эти, что вели немцы, тоже такие же Кирюши? А, командир? Что скажешь? Как это вы такого гадёныша пригрели в экипаже?
– Остынь, Афоня, – Кузьма и сам был поражён не меньше товарищей.
– Вот тебе и «Господи, помоги!», – Суздальцев крутил в руках пистолет Кирюшина, смачно сплюнул. – Твою мать! Кто бы мог подумать? Такие как Пашка Назаров погибают, но не сдаются, а этот… Век бы не подумал на Кирюшу, а, поди ж ты…
Искать Кирюшина не стали.
– Бог ему судья, – рассудил Кольцов. – Конечно, на душе, как собаки нагадили, а так… Ума не приложу: как такие появляются среди нас? Вроде, с первого дня с нами в экипаже. С одной чашки, так сказать, а вот видишь, не разглядели.
– Зря он так, Кирюша, то есть, Фёдор, – молчавший до этого Андрей заговорил, уставившись куда-то в чащу. – Мы же обязательно победим, вернёмся сюда, и спросим и у Кирюшина, и у тех, что сами поднимали руки, брели потом по дороге. Я не верю, ребята, что во всех одновременно закончились патроны, не-ве-рю. Да, окружили; да, пока их верх. Но у тебя же есть штык, наконец, кулак, как говорит Агафон. Почему не дрался до последнего? Почему не стрелял? Почему не грыз горло зубами? Что, надеешься отсидеться? Спасти свою вонючую жизнь за счёт жизней таких как Пашка Назаров? И что ты за солдат после этого, что за воин, что за защитник, если вместо тебя другие люди должны исполнять твой воинский долг, твои обязанности? Почему за свою жизнь не взял несколько их жизней? Что, слабо? В моём роду, у нас, на Сталинградчине, не принято просить пощады, поднимать лапки кверху. Бывало, сойдёмся с соседним колхозом, так пожарные только водой разнимали, так дрались. А тут не соседний колхоз напал, понимать надо. Тут страшнее, но и не честь колхоза своего отстаиваешь, а честь целой страны, Родины нашей. А она ведь не только моя, но и твоя, а ты лапки кверху? Сука! Не прощу таким людям, никогда не прощу! Вот только из – за таких мы и отступаем.
Но мы вернёмся и спросим у Фёдора, у таких же Фёдоров: «Ты, сволочь, с чего это ручки поднял? Жить захотел? А Паша Назаров не хотел? А тысячи других Паш да Ванек не хотели? Выходит, тебе твоя паршивая жизнь дороже жизни всей страны, наших жизней? Иль ты думаешь, что нам судьбой намерено несколько жизней?». Спросим, обязательно спросим!
– Зря ты, командир, не разрешил мне догнать гадёныша, – Куцый с силой ударил кулаком в землю. – Зря. Я в тайге и не таких зверей выслеживал, не этой сволочи чета. Прав Андрюша: спросим. Но это ещё когда будет? А мы бы сегодня, вот сейчас спросили, и собственными руками помогли бы наладить ему благополучную жизнь. Вот так бы приставили к дереву, в глаза его лживые, трусливые заглянули бы и спросили.
И ещё прав Андрюха: если бы каждый из нас как можно дороже продавал свою жизнь, то не продвинулись бы фашисты на нашу территорию. Точно, на их земле бы и закончилась эта война. А так, сколько ещё ей длиться? Сколько жизней ещё положим из – за таких вот Кирюшиных? Видели, как они с самолётов по нашим городам да сёлам? А ведь там невинные, мирные жители за что должны гибнуть? Они ведь на нас надеялись, на таких как я, ты, Кирюшин. А мы что? – Агафон сжал кулаки, затряс ими перед собой, затрясся сам. – Как теперь гражданским людям, матерям нашим смотреть в глаза после этого? Что им сказать? Как оправдываться перед ними? Они ведь от себя отрывали, нам всё отдавали, снабжали армию. А мы? Бежим без оглядки? И-э-эх! – снова заскрежетал зубами Куцый. – А если ты мужчина, солдат, защитник, на тебя положилась Родина, родные и близкие, так и будь им, сукин сын! Не тяни ручки к верху, сволочь. Иль мамка твоя вместо тебя винтовку брать должна, сучий ты потрох? А может, младшая сестрёнка или братишка? Или сынишка с дочуркой? Не понимаю я таких людей, ребята, не-по-ни-ма-ю-у! Хоть тресни, не понимаю. И я не верю, что во всех одновременно появилось желание сдаться. Тут что-то не так на самом деле. И гадёныша зря живым оставили.
– Согласен с вами, ребята, – Кузьма собирался с мыслями, сидел, не поднимая головы, чувствовал собственную вину за предательство подчинённого. – Видите, даже в нашем маленьком коллективе мы, по сути, не знали людей, а уже замахиваемся на всю Красную армию. Или хотя бы на тех, кого вели в плен. Я тоже не верю, что сдалась Красная армия. Это некоторые части дрогнули. Наш батальон полёг, но не дрогнул. И мы немало немцев положили, что зря говорить. Я свято верю, что таких частей, как наша, большинство в армии. Выстоим обязательно, за себя и за вот этих Кирюшиных сдюжим. Быть того не может. Наша возьмёт, попомните мои слова. Ещё никто победу над Россией, над Советским Союзом не праздновал и не будет. Закончится война, и мы на самом деле спросим с тех, кто и как попал в плен. Обязательно спросим.