Вишенки в огне
Шрифт:
Здесь же находились Ефим Гринь, Данила Кольцов, Пётр Кондратов.
– Вот я и говорю, – Кулешов вышел из – за стола, принялся вышагивать по кабинету. – Нам нужно выиграть время, хотя бы несколько дней, лучше недельки две, усыпить бдительность противника, а по – простому, по – нашему – обмануть его. Ещё не готов семейный лагерь, не до конца оборудованы землянки для партизан. Кое-что из продуктов заготовлено, но это ещё далеко не всё. И с личным составом неразбериха: не решены многие организационные вопросы. Остро стоит вопрос и с оружием. Так что, Никита Иваныч, собирайся в дорогу. Сейчас ты у нас главная ударная сила, на тебя вся надежда, что успокоишь ты врага, усыпишь его бдительность, а дальше видно будет.
– О-хо-хо-хо, – тяжко вздохнул
– Правильно говоришь, Никита Иванович, – Кулешов не стал разубеждать товарища, успокаивать. – Всё правильно, страх за собственную жизнь должен присутствовать у нормального человека. Это только дурак ничего не боится, потому как не понимает, не может просчитать последствий. А нам бояться надо, у нас только по одной жизни, в запасе другой нет и не будет. Вот поэтому мы сделаем следующим образом.
Пётр Кондратов сбегал на конюшню, привёл старшего Бокача.
– На расстрел? В расход или как? – спрашивал дрожащим голосом всю дорогу у Петра.
– Не-е-ет, там тебе будут вручать Сталинскую премию. Твоего согласия хотят спросить, сфотографировать. Корреспондентов понаехало уйма.
– Только не убивайте, гражданы, – прямо с порога упал на колени, руками держал штаны, смотрел умоляющим взглядом на сидящих в кабинете людей. – Не по доброй воле, это всё Ласый, брательник мой, сосватал в полицию, пропади она пропадом, а мы, дурачьё, с сыном клюнули на его посулы. Пощадите, братцы! – застыл на входе, не поднимая головы от пола.
В одном грязном исподнем белье без пуговиц в кальсонах, поникший, тот резко выделялся среди присутствующих в конторе мужиков.
– Встань! – приказал Корней Гаврилович. – Отвечай на наши вопросы.
– А убивать не будете?
– Пока нет, – успокоил его Ефим Гринь. – От тебя зависит: как поведёшь себя, так и будет. Так что смотри, мужик…
– Где живёшь? Откуда ты? – спросил Кулешов, пододвинув к себе чистый лист бумаги, приготовился писать.
– Из района, из района я, братцы. Бокач Фома Назарович, вот кто я, – бледный, с дрожащими губами, мужчина то и дело обводил сидящих в кабинете людей преданным взглядом. – Семья живёт там же, в районе на улице Народной, дом восемь, вот.
– Кто там живёт из семьи? Уточни, – потребовал Никита Кондратов.
– Жена, жёнка Пелагея Никифоровна да дочка Маша пятнадцати годочков. А это мы с сыном Васькой по глупости здесь оказались, простите нас, людцы добрые, – и снова упал на колени. – Только не убивайте, товарищи, братцы, прошу вас, не убивайте, – разрыдался, стоя на коленях, размазывая слёзы по небритому лицу.
Ефиму в тот момент вдруг стало жаль мужика, по – человечески жаль. И немножко стыдно за него, что так унижается, пытаясь выторговать себе жизнь. И в то же время немного презирал.
– Встань! Ты же мужик или тряпка? И возраст уже далеко не детский, что бы слёзы зазря лить, – не выдержал вдруг, накинулся на полицая. – Стыдно смотреть, как ты сопли тут пускаешь.
Думать надо было раньше, твою мать!
– Ефим Егорович, – подал голос Лосев. – Не мешай. Пусть Корней Гаврилович доведёт дело до конца.
И тут вдруг мужчина преобразился! То ли задели за живое слова Ефима, то ли взыграло самолюбие, то ли ещё что, но он встал, почти подскочил и заговорил. Но заговорил резко, с надрывом, с такой болью в голосе, что все замолчали, поражённые.
– Стыдишь? Укоряешь? – обращался к одному Ефиму, выплёскивая только ему наболевшее. – А ты встань на моё место и не ошибись, как я ошибся, а потом и поучай. Семь бед – один ответ. Расстреляете, так хоть выговорюсь перед смертью. Да и ошибка ли это была, кто знает?
Одной рукой поддерживал сползающие кальсоны, другой взмахивал, рубил воздух в такт своему рассказу, своим словам.
– С той германской войны пришёл травленый газами, выкарабкался, выжил. Спасибо жёнке моей Палашке, выходила, чуть ли не собственной грудью кормила, на ноги поставила. Вот я и ожил, трудиться стал. Я же шорник, и дед, и прадед, и отец мой тоже шорниками были. Вот и я шорничал, своё дело открыл, зажил как человек. Люди ко мне ехали, потому как нужная моя профессия, самая мирная и нужная. Детей народил, одевал-обувал, учил в школах. А тут советская власть говорит, что враг я, враг народа! Каково, а?! Каково мне, простому трудовому человеку, русскому мужику, вышедшему из этого же народа, христианину это слышать? Какой же я враг? Я же за Русь мою любому глотку перегрызу, на дыбу пойду, но Россеюшку свою в обиду не дам, а меня по этапу повели на Север железные дороги к Мурманску прокладывать. Это как понимать? Объясни, твою мать, – снова накинулся на Ефима.
– Но – но! – только и смог произнести Ефим.
– Молчишь? Вот и молчи, праведник: вякать каждый сможет… Как я там выжил? Не знаю. Выжил и не верю в то, что живым вышел из того ада. Лучше бы там остался. Умирали – жуть! Потому как хоронить нашего брата уже негде было, да и некому было: спешили «железку» быстрее построить, не до мертвяков. О живых не всегда думали, а тут какие-то трупы… – рассказчик перевёл дыхание, продолжил:
– Никто не занимался умершими, так мертвецов в насыпь закапывали, штабелями, веришь? – штабелями, так много нас умирало ежедневно. Вокруг же болота, какое кладбище? Вот и в насыпь… Землицей присыпят, а сверху щебёнкой утрамбуют, укатают, а потом уж и шпалы да рельсы прокладывали. Пачками хоронили и тут же им на смену гонят других горемык. Та железка на костях стоит, гражданы-товарищи! А вы говорите. А я выжил! Правда, доходягой уже был, ещё бы чуть-чуть – и в насыпь. Не падал только потому, что за тачку держался. И жить хотел! Выдержал! Потому как жить хотел, за неё, за жизнь эту цеплялся всеми силочками. В двадцать седьмом повели и только в тридцать пятом отпустили. А за что? Ответь! – и тыкал в Ефима рукой. – Что молчишь, умник? За что такие муки простому человеку?
– Но – но, я не посмотрю, – Гринь дёрнулся за столом. – Я тебе не поп грехи отпускать.
– А я и не нуждаюсь в твоих услугах! – мужчина всё так же взмахивал рукой, продолжил: – И на попа не похож: больно злой ты для такой святой должности, понял? Я и не нуждаюсь в твоей жалости. Выговорюсь перед смертью и мне легче станет. Может перед смертью пойму, в чём мой грех перед родиной.
– Пусть говорит, – подал голом Лосев, с интересом уставившись на полицая.
– Вот я и говорю, – после слов Леонида Михайловича Бокач как ожил. – В тридцать пятом годе по весне вызывает меня начальник лагеря, суёт документы в руки, говорит: «Беги, сучий сын! И что б я тебя сей же момент не видел здесь! Живучим ты оказался…».
Стою, ушам своим не верю. Конвоир довёл на проходную, коленкой под зад мой тощий пнул. Полетел я… Только тогда поверил, когда на вокзале оказался. А там нормальные люди от меня шарахаются, как от прокажённого, потому как на человека я уже не походил: доходяга в рубище.
Домой вернулся худшим, чем после германского фронта: кожа да кости. Скелет, а не человек. И кровью уже харкать начинал. Там, на германской, враги из меня душу и плоть мою выхолостили, а тут свои… Оби-идно! Опять жёнка на ноги поставила, не дала загнуться. Где она для меня питание добывала? Не знаю, сама в скорлупу высохла, а меня в очередной раз из того света выдернула, не дала загнуться. И ни слова упрёка в мой адрес! И не единой жалобы! Вот кому я по гроб жизни обязан – жёнке своей, разлюбезной Пелагее Никифоровне! Если доведётся мне с ней ещё хоть раз повидаться, если Бог даст мне такое счастье, сразу же кинусь ей в ноги, с благодарностью за её терпение, за всё то, что она для меня сделала. Всё жизнь только одна она мне верила.