Вишенки в огне
Шрифт:
– Просил, что бы мамка с папкой пришли. Наказал не говорить сразу малышне. Детям тайну хранить, как в решете воду носить. Сама знаешь, в какое время живём. Разнесётся по деревне, ещё и до немцев или полицаев дойдёт. А они больно охочи до красноармейцев, не мне тебя учить.
– Ага, Ефимушка, ага. Как он, ты не сказал.
– Раненый, это правда. В грудь и в ногу. Доктор Дрогунов говорит, что с грудиной всё заживёт, наладится. А вот хромать будет Кузя: всё колено раздробило. Тут уж Павел Петрович не в силах изладить колено-то.
Женщина слушала, жадно ловила каждое слово и всё порывалась бежать. Её сын, её кровинушка ранен. Ему плохо, а она рассиживает тут, лясы точит!
Ефим прекрасно понимал состояние Марфы и потому старался успокоить её, рассудить.
Договорились, что детям младшим говорить не станут, а вот Агаше и Вовке сказать надо. И в Пустошку будут ходить не часто и по одному, чтобы не привлекать внимания. А так вроде как проведать Надьку, внука.
– А то, что нога гнуться не будет, не беда. Вон Аким Козлов: с культёй, а какой хозяйский мужик! Голова на плечах – вот что главное.
– Спасибо тебе, Ефимушка, спасибо! – женщина благодарно прижалась на мгновение к мужчине. – Ты мне жизнь продлил такой новостью. Дай тебе Бог здоровья!
Не успел смежить глаза, так хотелось отдохнуть, как прибежал Васька Кольцов, сказал, что срочно требует к себе товарищ Лосев. Он сейчас в конторе вместе с Кулешовым Корнеем Гавриловичем, папкой. Дядя Никита Кондратов и полицай вернулись только что из района. Пришлось тут же подняться, бежать в контору.
Говорил один Никита Иванович. Напарник Фома Бокач с распухшим, разбитым лицом, с синяками под глазами сидел чуть в стороне в углу кабинета, курил, не поднимая головы.
– Сначала заехали к коменданту в Слободе: надо было выписать пропуск, чтобы и дальше до района ехать. Самого не было, принял его помощник Шлегель. Рыжий, толстомордый, очень уж въедливый и по – нашему болтает лучше меня. Фома говорит, что из наших немцев он, где-то с Урала, папка его там при царе ещё что-то строил, потом и при советской власти заводы делал. Зато сынок пришёл разрушить папкой строенное, прости, Господи. Всё ему расскажи, разложи по полочкам. Ну, я ему бумажку-то и сунул, что мы с Корнеем Гавриловичем писали для отчёта перед бургомистром. Не знаю, поверил ай нет, но обещался в ближайшие дни приехать, всё сам посмотреть, пощупать. На всякий случай пригрозился снести мне голову.
– Ты, Никита Иванович, расскажи командирам, кого видел в Слободе и в Борках, – подал голос Фома. – Больно ты гневался, всю дорогу до района плевался, весь табак из кисета высмолил, так переживал.
– Не говори, Фома Назарович, не говори. Лучше бы не видеть глазам моим, чтоб они ослепли, чем такое довелось глядеть.
В Борках остановили подводу с Никитой и Фомой местные полицаи Антон Щербич и бывший учётчик борковского колхоза длинный и тощий Васька Худолей в новой полицейской форме при винтовках.
– Твою мать! – не сдержался Кондратов. – И эти туда же! Что бы тебе дедушка сказал, Антон, кабы увидел в таком наряде?
– У тебя ещё не спросил, – презрительно плюнул молодой Щербич.
– И где он сейчас твой Макар Егорович? Вот то-то же. А ты и сам, дядя Никита, вроде как не святой? Слышал я, что и ты в начальниках при новой власти?
– Не обо мне речь, антихристы. У меня совсем другая статья. И этот, – накинулся Кондратов и на Ваську Худолея. – Ты-то, ты-то куда полез, прости, Господи? Неужто и тебя обидели, верста коломенская?
– Ты, Никита Иванович, езжай своей дорогой и тихонько сопи в три дырки. Не гоже в чужой монастырь-то со своими указками, – грубо, непривычно для тихого и стеснительного в прошлом человека ответил полицай. – У тебя свой путь, у меня – на твой не похожий.
– И – ы-ых, прости, Господи! Не задавила вас мамка в люльке, – бросил полицаям Никита Иванович. – Воздух был бы чище. А то я смотрю: чем-то так воняет в Борках? Прямо смердит! А это две кучи навозные красуются посреди деревни: Антон Щербич и Васька Худолей. Тьфу, окаянные!
Фома не дал разгореться ссоре, тронул коня и уже когда отъехали почти до гати, что разделяет Слободу и Борки, накинулся на попутчика.
– Что ж ты, браток, голову в петлю суваешь? Иль тебе не понятно, что мы делать должны, куда и зачем нас отправили? У тебя на роже твоей всё написано, что всеми фибрами души ненавидишь и немцев, и полицаев. С такими замашками мы до района не доедем: убьют или те, или другие.
– Твоя правда, только в душе всё кипит, на этих прихлебателей глядя. Я ж с ними вместе землю вот эту топтал, одним воздухом дыхал, а они… Да я же после этого и себя ненавидеть стал, вот в чём дело.
– Только к немцам и полицаям не лезь со своим недовольством. Ты мне всё выскажи, я выслушаю, головой покиваю, смолчу. Целее будем.
Предупреждения товарища помогли, и уже в кабинете помощника коменданта лейтенанта Шлегеля Никита Иванович вёл себя подобающим образом: заискивал, глядел начальству в рот, жадно ловил каждое слово немца.
Однако на выходе из комендатуры встретил сына бывшего председателя колхоза в Вишенках Пантелея Ивановича Сидоркина Петра в форме полицая и с винтовкой на плече.
Вот тут уж пропал у Никиты Ивановича дар речи.
– Фома, – прошептал Кондратов, – постукай мне по морде, двинь изо всей силы: сню я или явь это?
Почти всю дорогу до района только и разговоров у Никиты Ивановича о полицаях.
– Дед за Россию страдал всю жизнь, а внук врагам продался. Это как понимать? Или председатель наш Сидоркин Пантелей Иванович. Золотой человек! Первым побежал в его-то возрасте добровольцем в Красную армию. А сын что?
Фома ничего не говорил, лишь молча слушал, соглашался, изредка разводя руками. А что он мог сказать?