Вишнёвое дерево при свете луны
Шрифт:
— Заходи, детка, — тихо сказала тётя Тамара.
Тина подняла голову и заплакала ещё сильнее.
Оказывается, я так крепко держала ручку портфеля, что тётя Тамара с трудом разжала кисть моей руки. Мне было трудно дышать, я слышала гулкое биение своего сердца. Мне казалось, ещё немного и я задохнусь. Тина посмотрела на меня, и мы, кажется, сквозь слёзы улыбнулись друг другу.
Тётя Тамара расстелила белоснежную скатерть с бахромой, поставила красивые тарелки, масло и ломтики чёрного хлеба. Миску с горячим супом она поставила посередине стола, возле тарелок положила полотняные салфетки. Младшая сестра тёти Тамары внесла запотевший стеклянный кувшин. В большой чашке дяди Гено лежала серебряная ложка с витой ручкой… Казалось, в комнату вот-вот войдёт дядя Гено и сядет на своё привычное место. Нервная дрожь пробрала меня с ног до головы. Словно поняв, что происходит со мной, Тина встала и убрала чашку в шкаф.
— Садитесь за стол. Потом будете заниматься, — тихо сказала тётя Тамара и поправила красивую косу, уложенную вокруг головы. — Что нового в школе?
— Ничего такого… — сказала я бессмысленно, уставясь в тарелку. Мне хотелось скрыть свои слёзы. На дне тарелки плавали нарисованные парусные лодки… «Они утонули…» — почему-то подумала я с грустью.
— Ешьте, ешьте… Вы голодные, — тихо говорила тётя Тамара, и слова её походили то ли на плач, то ли на причитание.
Я ничего ей на это не отвечала, я знала, что она говорила просто так, надо было о чём-то говорить за столом. Но говорить в такой день о пустяках мне не хотелось.
…Мы с Тиной не выучили ни одного урока. Сидели у стола, покрытого плюшевой скатертью, учебники раскрытые лежали на коленях, и очень тихо шептались.
Было уже темно, когда я вернулась домой.
— Ты была у Тинико? — спросила мама.
Я уткнулась маме в тёплое плечо и разревелась. Хотя я не видела мамино лицо, но я чувствовала, что она тоже плачет. Вместе с ней мы сели на диван, с другой стороны к маминому плечу прижался Котэ..
Так, в обнимку, сидели мы на диване — мама, я и Котэ — и молчали и думали каждый о своём и все вместе о чём-то нашем общем.
На уроке истории вошёл секретарь комитета комсомола, извинился перед учителем и обратился к нам:
— Кому исполнилось тринадцать лет, встаньте.
Весь класс встал.
— После уроков приходите в комитет комсомола. Будем вас принимать в комсомол. Заполните анкеты. Кто хорошо учится и, конечно, достоин, тех примем.
— В этом классе все достойны, — сказал учитель Абесалом.
Мы с большим усердием стали заполнять анкеты.
Утром шёл снег. На улицах была слякоть и дул свистящий ветер.
В школе было тепло. Красивыми транспарантами мы украсили школьную лестницу и дверь комсомольской комнаты. На пороге стояли мои одноклассники. Кто-то тронул меня за плечо. Это был Мито. Он принёс наши фотокарточки для билетов. Накануне мы всем классом ходили фотографироваться.
А после уроков мы пошли в райком комсомола. Нам пожимали руки, поздравляли.
Было холодно, но на проспекте Руставели было много народу. На углу улицы молодой мужчина громко рассказывал что-то, окружавшие его люди смеялись от души. К остановке подкатил новый троллейбус. Дверь открылась с грохотом. Люди поспешили к входу, они мешали друг другу, и войти никто не мог. Потом все успокоились, и пробка рассосалась. Троллейбус тронулся. Мы были так счастливы в этот день, что все нам казались радостными и счастливыми.
— Знаете, что идёт в «Спартаке»? «Три танкиста», — сказал Гизо.
— Собираю деньги. — Мито снял шапку и подошёл к красивой Медее.
Медея достала из кармана полную горсть семечек и выбрала из них блестящие пятнадцатикопеечные монетки.
— Маловато! Маловато! — кричал Гизо.
— Свои добавишь, — пошутила Медея.
В кинотеатре было тепло. Кучу и Мола уже сидели на местах.
— Когда успели?! — удивился Гизо.
Мы заняли почти два ряда.
Свет потух. Экран засветился. Началась музыка. Перед нашими глазами завертелся земной шар, опоясанный лентой… И экран вдруг потух. Нас это тоже развеселило.
— Сапожник! — закричали зрители.
— Почему ты грустная? — спросила шёпотом Тина. — Смеёшься, но грустная?
— Не знаю, — сказала я.
— А почему твой брат не любит Лескова? — снова спросила Тина.
Я пожала плечами.
— И ты не любишь?
— Я люблю Бараташвили, Байрона… и Сихарулидзе…
— А Пушкина? — напомнила Тина.
— Конечно, а ты? — удивлённо спросила я.
— Сс! — зашипел кто-то с задних рядов.
— Шш! — шумели все, кому не лень.
— Фу-ты, пропадите вы пропадом! — Кто-то встал и громко хлопнул сиденьем.
Все смеялись, и я со всеми вместе.
— Ты даже когда смеёшься — думаешь, — сказала Тина.
— После уроков все останьтесь, — объявил нам вожатый Леонид, — будет спевка.
В учительской никого не было. У открытого рояля сидел старик. На рояле лежала скрипка.
— Петь — это, конечно, хорошо, но у меня же нет голоса, отпустите меня, — просил Джамлет. — Отпустите. Ой, мамочки, нет у меня голоса! Какая может быть спевка, если у человека нет голоса?
Остальные мальчики тоже отказались петь, и учитель Юстине всех выгнал вон. Они вышли молча, и вдруг в коридоре раздалось такое слитное и слаженное пение, что мы сразу же навострили уши.
— А ещё говорят, что не умеют петь! — учитель засмеялся.
Мальчишки снова вошли в класс.
Стены учительской были разрисованы мифическими героями. Каждый выбрал себе своего героя. Я тоже.
Тина спросила меня в перерыве:
— О чём ты всё время думаешь?
— Не знаю, — ответила я честно.
Я действительно ловила себя в эти дни на том, что и вправду всё время о чём-то думаю, а о чём, не могла ответить никому, даже самой себе.
В этот вечер, придя после спевки домой, я села за стол, чтобы позаниматься, но уроки мне совсем не шли на ум. Мне было не до них. Что-то совсем другое и незнакомое решалось в моём уме. И вдруг я поняла, что мне хочется не готовить уроки, а первый раз в жизни выразить словами то, что я уже видела, о чём думала, что пережила и прочувствовала в моём совсем недавнем прошлом.
Я вспоминала о том, что случилось почти одновременно: и о большой пятёрке, полученной на уроке русского языка, и о кончине Тининого отца, и о приёме в комсомол, и о спевке, и о фильме «Три танкиста», и ещё об очень-очень многом и задавала себе вопрос: как это всё вместе называется?.. Думала навязчиво: как же это всё называется вместе и по отдельности? Я поискала у себя в душе это слово, каким можно было бы всё определить, и не нашла его… Слёзы и смех, смех и слёзы соседствовали рядом, как дома в старом Тбилиси. Я вспомнила, как однажды сказала мама: «Если бы я снова стала молодой, я всегда бы была весёлой!»