Високосный год: Повести
Шрифт:
— Да, а что?
— Я могу дать вам справочку о Санта-Крусах. Их несколько. Я полистал справочник на досуге и сделал выписки. — Чикин достал из кармана листок бумаги, очки, надел их и принялся читать. — Вот, послушайте. Санта-Крус в Боливии, на реке Рио-Гранде, Санта-Крус в Аргентине, у залива Баия-Гранде, Санта-Крус — остров в северной части архипелага Малых Антильских островов в Карибском море. Дальше: Санта-Крус в группе Соломоновых островов в Коралловом море, Санта-Крус-де-ла-Пальма в группе Канарских островов на острове Пальма…
— Стоп! — сказал Лисицын. — Это, кажется, искомое.
— Понятно, — отозвался Чикин. — А все-таки я для вашего сведения дочитаю, можно?
— Валяйте.
— Значит, шестой
— А шут его знает. Если поедем — разберемся.
— Я все же полагаю, что вас повезут на остров Тенерифе. Он больше острова Пальме. Есть справка о Тенерифе. Значит, так. — Чикин перевернул страницу и поправил очки. — У Санта-Круса на Тенерифе наиболее вместительная стоянка кораблей с отличным дном. Он полностью открыт ветрам от зюйд-оста и зюйда, но ветра эти недолговременны. Здесь мореплаватели запасаются водой из источников, расположенных в глубине острова, — она идет по трубам. Можно достать вино, свежее мясо, свиней, овец, коз, кур, маис, виноград, груши, дыни, лук, тыквы и картофель. Вино продается (лучшее тенерифское) по цене двенадцать шиллингов за пипу…
— Пипа — что такое?
— Испанская мера жидкости.
— А где вы взяли такую справку?
— У капитана Кука. Знаменитого английского мореплавателя. Справка, правда, старая, с бородой. Может, найдете поновее. Но — дарю вам.
— Спасибо за информацию. Пейте чай, — предложил Лисицын. — Может, хотите стопочку?
— Спасибо. Не употребляю. Здоровье берегу.
Степан Артемьевич получше присмотрелся к Чикину. Перед ним со спокойным достоинством сидел скромно одетый, уже старый человек, возможно уверенный в том, что прожитая жизнь дает ему право относиться ко всему окружающему с мудрой и снисходительной усмешливостью. О таких говорят: «Себе на уме». Лицо в морщинках, брови редкие, седые волосы от середины макушки. Глаза серые, тускловатые. Но порой взгляд становился острым, и Чикин щурился, как бы прицениваясь, кто чего стоит. Голос не очень громкий, в нем иногда проскальзывали жесткие нотки. Во всей натуре Чикина ощущалась какая-то не очень ярко выраженная двойственность: скромность стояла рядом с уверенной категоричностью, тихая податливость — с непреклонностью.
Лисицын знал, что деревенский люд относился к Чикину со снисходительным уважением, как обычно относятся к старикам. Он примелькался, его постоянно видели на улице, в клубе, в библиотеке, где он, надев очки, читал от передовиц до подписи редактора газеты, чтобы быть «в курсе жизни». А вечерами он неизменно дежурил на своей скамье, встречая и провожая всех, кто ни пройдет мимо, и для соседей был, наверное, прост и ясен, как спелый огурец.
Но для Лисицына, человека здесь сравнительно нового, Еремей Кузьмич был еще в некотором роде загадкой, которую предстояло разгадать. Степан Артемьевич, придерживаясь истины — корни настоящего в прошлом, не сомневался в том, что Чикин — живая история Борка, которую ему хотелось знать возможно подробнее, и потому попросил:
— Расскажите о себе, Еремей Кузьмич.
Чикин сдержанно вздохнул и неопределенно пожал плечами:
— Жизнь у меня длинная. Всякое было.
— Все по порядку и рассказывайте. Люблю слушать старших.
— Слушать или слушаться? — не без подковырки спросил Чикин.
— И слушать, и слушаться, если старшие говорят дельно, — ответил Лисицын.
— Ладно, если так, — Чикин удовлетворенно кивнул. — Интересного в моей жизни было мало.
— Пожалуй.
— А между прочим, — продолжал Еремей Кузьмич, — эти самые районщики в трудные времена тянули немалый воз. Это я не к тому, чтобы себе цену набить, нет. Я говорю не о себе только. — Он умолк и махнул рукой.
— О каких трудных временах вы упомянули? — поинтересовался Лисицын.
— Ну вот, к примеру, был я в здешнем колхозе председателем. Меня тогда из райкомовских инструкторов бросили на укрепление кадров…
— Бросили?
— Ну, направили, послали, если хотите. Это после войны. Я, конечно, отказываться не стал, долг не велит. Приехал, принял хозяйство. Людей не хватает, одна нероботь — бабы, старики, подростки. Лошади на конюшне — одна хромая, другая слепая, третья жеребая… Упряжь веревочная. Скотные дворы прохудились, в щели улицу видать.
В райкоме-то дело ясное: руководи знай, езди по командировкам уполномоченным, организуй, требуй, добивайся, чтобы все было в ажуре. А тут, бывало, и за плуг сам становился; из полуголодной бабенки какой пахарь? И пашет, да неглубоко, и борозду иной раз в сторону заведет. Осенью к молотилке становился, снопы на транспортер кидал, мешки с зерном грузил. Всяко приходилось. Однако, скажу вам, со всеми работами справлялись в срок. Старались все — от мала до велика. Да и требовали с нас не так, как теперь. Тогда нам давали твердые планы: государству сдать столько-то зерна, картошки, корнеплодов, льна, мяса, молока, шерсти. Что недоберешь — закупай по дворам, а сдай точно по плану. Все было как по команде, — Чикин усмехнулся. — Нам спускали план посеять столько-то и таких-то культур. Начнешь с агрономом прикидку — площадей недостает. Силенок не хватало после войны, истощались земли из-за плохой обработки, зарастали они кустами, дичали. А в райземотделе за колхозом числилось столько пашни, сколько было с его организации. И кровь с носу — всю ту пашню должен ты засеять и отчитаться перед районом. Ты объясняешь начальству: площадей не хватает. А тебе отвечают: врешь! Не должно быть такого. У нас все учтено, в вашем колхозе столько-то гектаров. И приходилось выкручиваться.
И все же сдавали государству все, что положено. Оставляли себе только на семена да в оплату трудодней. Вы вот теперь почти не сдаете хлеб, а мы сдавали. А ведь и у нас были погодные условия: зарядят дожди — никакого просвета.
— И как же вы выходили из такого положения?
— Пускали в ход овины, зерновые сушилки строили. Сушили хлеб, потом молотили.
— От нас сдачи зерна не требуют, у нас животноводческое направление.
— Животноводческое, знаю. А сколько на фермах у вас сейчас коров?
— На трех фермах шестьсот, не считая молодняка.
— Шестьсот! А в наших трех мелких колхозах держали восемьсот коров, да еще сотни две в личном пользовании колхозников. Вот и тысяча. Нынче по утрам мы за молоком-то идем в магазин. От шестисот-то коров что остается молокозаводу? Вот, Степан Артемьевич, такая арифметика. Ну, извините, я заговорился, пора домой. — Он встал, намереваясь уйти, но Лисицын удержал его:
— Посидите еще. Поговорим. Куда вам спешить?
Чикин подумал, сел и надолго умолк. Степан Артемьевич пытался его разговорить, но Еремей Кузьмич на все вопросы отвечал односложно и не очень охотно, и Степан Артемьевич тоже задумался. Мысли его опять вернулись к хозяйству. «Почему мы теперь на землях трех колхозов, мелких, слабых, держим скота меньше и почти не выращиваем зерно на продовольственные цели? Почему в старых деревеньках избы заброшены и люди уехали из родных мест — кто в Борок, а кто в город?» Он чувствовал, что дело обстоит не так просто, есть какие-то скрытые причины всего этого. Но какие?