Високосный год: Повести
Шрифт:
— «Лапа»? Что это, не помню…
— Ну, такая железная закорюка на палке. Ее засовывают в сапог, чтобы удобнее было гвозди забивать в подметку.
— А, поняла. Сейчас поищу в чулане, — сказала Софья. — Пойдем вместе, поищем.
Они долго рылись среди хлама в полутемном чулане. Наконец нашли то, что было нужно, и вернулись в избу.
— Посиди, я чаем тебя напою, — предложила Софья.
— Чаем? Пожалуй.
За чаем Глафира спросила:
— У тебя какое образование? Учиться дальше не думаешь?
— Кончила восьмилетку, — ответила Софья. —
— Маловато по нынешним временам.
— Для доярки хватит, — небрежно сказала Софья.
— Ну это как сказать, — Гашева подвинула хозяйке пустую чашку: — Налей еще. Вкусный у тебя чай.
Гашева пила чай вприкуску, аппетитно, старательно дуя на горячий ароматный напиток. Широкоскулое, доброе лицо ее раскраснелось, над верхней губой выступили бисеринки пота. Гашева достала платочек, утерла лицо и посмотрела на Софью совсем уж подобревшим взглядом.
— Так вот, об образовании, — продолжала она. — Доярка — это название нашей профессии по старинке, в деревенском обиходе. По науке эта специальность теперь называется оператор машинного доения. Оператор! — Гашева многозначительно подняла руку с вытянутым пальцем. — Поняла?
— Слыхала — оператор.
— Фермы у нас пока обычные. Но Лисицын говорил, что в скором времени на них будет полная механизация и потребуются работники высокого разряда с дипломами. А у тебя только восьмилетка.
— Но кое-какой опыт ведь есть, — сказала Софья.
— Опыт — хорошо. А знания?
— Мне учиться теперь поздно.
— А сколько тебе лет?
— Двадцать восемь.
— Что за возраст! — Гашева рассмеялась, всплеснув руками. — Мне бы двадцать восемь — далеко бы пошла! Валяй-ка в техникум на заочное. Выучишься — меня заменишь. Мне уж скоро на пенсию.
— Скажете тоже, — смутилась Софья. О бригадирстве она и не помышляла.
— Я говорю дело, — прищурив серые, с раскосинкой глаза, Гашева посмотрела на Софью пытливо.
Та задумалась, неуверенно покачала головой:
— Не гожусь я в бригадиры. Авторитет не тот.
— Авторитет — дело наживное. А доярка ты хорошая, руки проворные, смекалка есть. И животных любишь. Я примечала: ласкаешь своих буренок. Еще тебе не мешало бы немножко поумнеть да полюбить людей.
Это было сказано мягко, как бы вскользь, вовсе не нравоучительно, но Софья обиделась:
— А я не люблю, что ли?
— Ты не обижайся, Соня. Примечаю я: дичишься ты, сторонишься людей. Только иногда за рюмочкой, за столом раскроешься, а так все одна и все молчишь. Эх, Соня, когда у человека на душе что-то неладно, так он в себе замыкается, — тут в голосе Гашевой появились и нравоучительные нотки. — Ты ведь еще молода, пригожа, здорова. Что тебе грустить? Живи только правильно.
— Я, что ли, неправильно живу?
— Я этого не сказала. Всяк сам себе судья. Однако нашей сестре надо помнить о женской гордости да достоинстве и нести голову высоко… Уметь выбирать надо. Любить не всякую шушеру,
Софья нахмурилась, поняв намек Гашевой, на душе у нее стало муторно.
— Муж-то твой совсем уехал? Развелись вы с ним?
— Пока не развелись, — Софья опустила взгляд, спрятав глаза под ресницами. — Но живем врозь. Я за ним не побегу. Пусть не рассчитывает.
— Что поделаешь, у многих семейная жизнь не сложилась. Такое бывает сплошь и рядом. Может, еще наладятся у вас отношения? Время, говорят, — лучший лекарь. Давай не горюй. Отмети от себя все лишнее, дурное, что тянет в сторону. И насчет учебы подумай. Спасибо за «лапу». Николай у меня стал чинить сапоги, что-то у него не заладилось, он и послал меня по избам искать эту железную закорюку… Ну, прощевай.
Софья подошла к открытому окну. Направляясь к калитке, Гашева обернулась и сказала:
— За чай спасибо! Еще как-нибудь приду побаловаться жареной водичкой. И ты ко мне приходи.
Софья села за стол к остывшему чайнику и задумалась. Глафира Гашева оставила после себя в избе теплинку.
«Это хорошо, что бригадирша зашла ко мне и поговорила в открытую по душам, — думала Софья. — Учиться советует. И в самом деле, не поступить ли в зооветеринарный или сельскохозяйственный техникум?»
И в то же время бригадирша затронула ее больное место, так прозрачно намекнув на связь с Трофимом. «Чего это она в душу мне лезет? Воспитывать принялась: как жить да с кем водиться. А есть ли у нее на это право? Каждый волен жить как хочет». Самолюбие взыграло в Софьиной голове. Но тут же она подумала: Гашева, пожалуй, права.
Похоронив мать, они недолго побыли в опустевшей квартире. Весь вечер Лиза приводила все в порядок в комнатах и на кухне после похорон и поминок. Она плакала тихонько, как бы украдкой, и почти не смотрела на мужа, будто его вовсе и не было. Степан Артемьевич, как мог, помогал ей и, понимая состояние Лизы, больше молчал. Работая в совхозе, он довольно редко бывал в городе, но всякий раз, приехав сюда по делам, непременно навещал Анну Павловну и ночевал у нее. Она была неизменно приветлива и добра, расспрашивала его о сельской жизни, о том, не очень ли трудно руководить хозяйством и хорошие ли там работники. Степан Артемьевич улавливал в этих вопросах и другое — она хотела выяснить, в каких условиях находится дочь и дружны ли молодые между собой.
Убедившись, что у них все в порядке, Анна Павловна успокаивалась, гостеприимно угощала его ужином, стелила ему помягче и ставила у изголовья ночник, зная его привычку читать перед сном.
Она собиралась приехать в Борок, посмотреть, как они живут, но так и не собралась. Степан Артемьевич теперь упрекал себя в том, что все же мало заботился о теще, откладывал это «на потом». И вот это «потом» не состоялось.
Перед тем как уехать в Борок, Лиза села у стола, покрытого тканой гобеленовой скатертью с кистями, и сказала: