Витамины любви, или Любовь не для слабонервных
Шрифт:
Наконец, я умерла, и, как это ни прискорбно, но пришло время открыть тебе гнусную тайну твоей жизни. В младенчестве у тебя был младший брат. Когда тебе было три года, мы положила его в стиральную машину (режим стирки для смешанных тканей, температура воды шестьдесят градусов), где он скончался в страшных мучениях. Твои родители не хотели, чтобы ты росла с клеймом убийцы, так что об этом несчастье никогда не вспоминали. Оливера подвергли гипнозу, чтобы он забыл все об этой трагедии. Но гипнотизер оказался глуховат и, видимо, из данного ему указания уловил только слова: «изгнать все мысли… из его сознания». Увы, от горя и гнева твоя мама сошла с ума. Та, кого ты считаешь своей матерью, на самом деле ее сестра-близнец. Твоя настоящая мама живет в сумасшедшем доме, под надежным запором. Твой отец сумел избежать глубокого отчаяния, полностью погрузившись в занятия пантомимой. Я считаю, что тебе надо узнать ужасную правду, чтобы ты смогла замолить свои грехи до того момента, как черти начнут поджаривать твои пятки. Для освежения памяти прилагаю череп…» и т. д. и т. п.
Я побрела в коридор и, пинками передвинув коробку в гостиную, оторвала приклеенную скотчем крышку. Признаюсь вам, что, когда в фильме начинается сцена ужасов, я смотрю ее, прищурившись и заслонившись от экрана растопыренной пятерней. Так же смело я поступила и сейчас. Естественно, ничего не увидела, поэтому пришлось отнять руку от лица и с бьющимся сердцем заглянуть в коробку. Все, что я увидела, была уйма старых фотографий. Ничего похожего на кость от челюсти, жуков, даже ни одной божьей коровки. И даже надушенных конвертов. Я со вздохом вытащила одну фотографию. Она выцвела и не была уже даже черно-белой.
Фотография была годов семидесятых, на ней в ряд выстроилась группа людей. В самом центре был большой, жирный, самого банального вида младенец. Дитя сидело на коленях щуплой женщины, и — ура! — это оказалась Анжела — хрупкая, с вымученной улыбкой. Малыш постарше, с молочными зубами, прислонился тыквообразной головой к ее руке, я предположила, что это Олли. А безобразный малыш у нее на руках, наверное, ребенок кузена.
Но где же я? Еще не родилась? Олли старше меня на два года. Меня нигде не было! И мама на снимке не была беременной. Вот, оказывается, в чем секрет. Меня удочерили! Но… ведь я так похожа на маму. Я подозрительно и неохотно стала рассматривать некрасивого младенца. Ну да. Он оказался мной. По обе стороны от мамы, прямо, будто аршин проглотили, стояли бабушка и дедушка и таращились в камеру, как в дуло ружья. И я снова поразилась, до чего красив был папа. Худой, кожа да кости, волосы до плеч. Наверное, был в то время модником. Выдвинув вперед квадратный подбородок, он положил свою большую руку на мамино плечо. Она под ее тяжестью даже прогнулась. На его лице было написано: «Это все мое!» Он явно гордился своими устрашающими отпрысками. Фотографии часто врут, но тогда моя мама не была красавицей. Как часто бывает с людьми, она похорошела с годами.
Значит, вот как.
И что могла сказать мне эта фотография? Меня, как всегда в моей работе, охватил ужас от необходимости делать выводы. Я уже знала, что мой отец требовал, чтобы все считали себя счастливыми, даже когда не чувствовали себя такими. Фотография как раз это и демонстрировала. Роджер всегда любил показуху. Его больше всего беспокоило, что подумают другие о нем, о его успехах. Выражение его лица было вызывающим, — ну-ка, попробуй доказать, что он не мужчина. Хотя нельзя было сказать, что наша семья смотрелась живописно. У мамы был полумертвый вид, а мы, дети, смахивали на чудовищ, по крайней мере, с эстетической точки зрения.
Только я про себя сформулировала это нерадостное впечатление, как раздался телефонный звонок.
У меня забилось сердце. Джек на пять дней уехал в Лос-Анджелес. На прощанье я сказала ему только: «Смотри, не разглядывай там небоскребы, голова закружится», но надеялась, что он позвонит. Он не звонил.
— Алло!
— Это я.
Сердце сразу заныло, как стертая до крови мозоль.
— Слушаю!
— Это я, Мартина.
— Я поняла.
— Хочу узнать, как твои дела, ну, после спектакля Роджера… Боже, что за ерунду Джек придумал, зачем притащил этого…
— Ты, наверное, меня за дуру принимаешь?
— С чего ты так решила?
— Ты ведь считаешься моей подругой? А на самом деле ты просто с ума сходишь по Роджеру. Так знай, твое увлечение им — извращение. Все, что я тебе говорю, сразу становится ему известно. У тебя нет ни достоинства, ни совести! Ты даже не понимаешь, с кем имеешь дело, во что вляпалась. Роджер просил тебя уговорить Джека прийти на спектакль? Потому что носится с дурацкой идеей, будто Джек тут же в него вцепится и в итоге он окажется в Голливуде. Он из-за своего тщеславия просто из ума выжил, да еще и врет в придачу как сивый мерин! Он пользуется тобой, милая моя. Он тебе не друг. На что рассчитываешь? На единение душ?
Я ждала в ответ взрыва, слез или гудка в трубке. Я не ожидала, что Мартина ответит спокойным мягким голосом:
— Нет, Ханна, это ты меня за дуру держишь. — Я молчала. — Ты меня уважала когда-нибудь? Я знаю, кто я для тебя: жирная корова, работающая у дантиста и читающая бульварные книжонки. Но я хотя бы читаю. А ты только у ящика торчишь. И романы у тебя — с героями криминальных драм, а не с людьми из реальной жизни. Я пыталась быть твоей подругой, да что толку? Ты никогда не считала меня равной себе. Ты относишься ко мне покровительственно, грубо, звонишь, только если надо поделиться чепухой, которой забита твоя голова. Ты настолько высокомерна, что тебе даже наплевать, что я об этом думаю. Ты задумывалась, что и у меня есть чувства? Ты говоришь, что я тебе не друг. Конечно, потому что я для тебя — просто мусор под ногами. Роджер ко мне внимателен, он считает меня мыслящим существом, имеющим свои права, и я с радостью выполняю его просьбы, мы с ним на равных. Нам есть о чем поговорить, мы все обсуждаем: и зубы, и славу, и то, надеть ему парик или выкрасить волосы; он спрашивает моего совета, интересуется моим мнением. С тобой не так. С тобой весело, только когда у тебя хорошее настроение. Я бы с радостью была твоей подругой, но мне надоело, что единственное, что я получаю в ответ, — плевки в лицо.
И она положила трубку. Первое, что я подумала, — ей вовсе не свойственно такое красноречие, второе — что она на редкость права.
Я искренне верю в необходимость возмездия, и в соответствии со своими принципами я вынуждена одобрить поведение Мартины. Но мое одобрение не заходило настолько далеко, чтобы тут же позвонить ей и извиниться за свое поведение. Мне надо было отвлечься от угрызений совести, так что я позвонила Габриелле, и она приказала мне срочно явиться.
Когда я вихрем промчалась по тропинке, она уже ждала у открытой двери.
— Я и сама тебе позвонила бы, но Джуд прихворнул. Олли вызвал меня со спектакля домой сразу после твоего ухода.
— Что с Джудом?
— Желудочный грипп. Мы вчера весь день провели в отделении «Скорой помощи»; сначала его тошнило, потом он притих и впал в какое-то оцепенение. Я думала, у него менингит. Но обошлось, сейчас он уснул. Представь, заблевал весь палантин от Дианы фон Фюрстенберг.
— Палантин? Что это такое?
— Ну, такое платье. Как пелерина. Окутывает фигуру.
Окутывает фигуру? Никогда мне не понять моду.
— Бедняжка Джуд. Так что, с Олли отношения наладились?
— Ну, ты и штучка, — засмеялась Габриелла. — Ничего удивительного, что с Джеком у тебя так получилось. Ты ничего не понимаешь в отношениях между людьми.
Я тоже засмеялась, хоть и была задета. Слушать такие обвинения в свой адрес очень обидно, особенно когда они высказываются прямо в лицо. А она что, все об этом знает?
— А кто понимает? — постаралась я спросить как можно более равнодушно.