Витч
Шрифт:
Зонц не говорил на личные темы. Вообще чем дальше, тем острее Максим ощущал двоякость своего мнения о Зонце. С одной стороны, ему импонировали уверенность и красноречие последнего — ни тем ни другим сам Максим не обладал и отчаянно завидовал таким, как Зонц. Но с другой стороны, ему почему-то все чаще вспоминался один эпизод из школьного детства.
Надо сказать, что с одноклассниками у Максима отношения складывались не самые теплые. Школа находилась в рабочем районе, так что большинство учеников были самого что ни на есть пролетарского происхождения. На таком фоне Максим с отцом-филологом и мамой-переводчицей сильно проигрывал. Главным заводилой и авторитетом в классе был хулиган Васька Щербина по кличке Щербатый, который Максима не обижал, но относился презрительно. Однажды во время большой перемены в присутствии нескольких мальчишек, которые вечной свитой таскались за Щербатым, Васька
— Дам, дам, — ответил Щербатый снисходительно, — кроме Макса.
— Чего это? — обиделся Максим, хотя самосвал его совершенно не интересовал.
— А ты же интеллигент, — сплюнув сквозь передние резцы, сказал Васька. — Мы будем самосвал водить, а ты книжки читай.
И, воодушевленный смехом своих подпевал и прилипал, добавил:
— Вот вырастешь ты и будешь идти по дороге с палочкой и в очках. А я на самосвале тебе навстречу. Бу-у-у-у-у, — загудел Васька, крутя воображаемый руль воображаемого самосвала.
Максим задумался. С одной стороны, превосходство транспортного передвижения над пешеходным было очевидным. Тут Щербатый будет во всех смыслах смотреть на Максима сверху вниз. С другой — Васька исходил из ложной предпосылки, что самосвал у него уже есть (на самом деле самосвал был у его отца, да и то не личный), а у Максима никогда не будет машины. Еще Максима в рассказе Васьки немного смущали очки (у самого Максима-то было прекрасное зрение), но он знал, что в народном сознании всякий интеллигент близорук. Правда, то, что всякий интеллигент еще и инвалид, который почему-то должен брести по дороге пешком с палочкой, Максима озадачило. Однако и это легко объяснялось — в конце концов, ученые люди много читают, за здоровьем не следят, на свежем воздухе не работают, физический труд не уважают. Тут любой инвалидом станет.
— Р-р-р-р-р-р, — рычал Васька, давя на воображаемую педаль газа.
— И что? — перебил его Максим, косвенно признав возможность столь печального развития событий.
— Что «и что»? — удивился Васька, забыв про руль.
— Ну, я иду, а ты навстречу на самосвале. И что?
— Ну, я тебя и перееду, — пояснил Васька, видимо, искренне считая, что это единственный разумный выход из сложившейся дорожно-транспортной ситуации.
— Ну и дурак, — сказал Максим, подумав про себя, что нет смысла тратить время на болтовню с идиотом.
Щербатый побагровел от злости и даже хотел сначала врезать Максиму в ухо, но потом передумал. Наверное, решил, что рано или поздно все равно задавит Максима — чего раньше времени силы тратить?
Нет, Зонц вовсе не был похож на слегка приблатненного Ваську, но, как ни странно, в его компании Максим тоже чувствовал себя каким-то хлипким интеллигентом, которого на самосвале переехать — что раз плюнуть. Почему — сам не знал. Зонц был вежлив и обаятелен, но как-то… дико неискренен, что ли. И во все его разговоры об интеллигенции, таланте, государственных интересах Максим почему-то не верил. Да, Зонц был вполне интеллигентен, но каким-то шестым чувством Максим понимал, что заботят того вещи гораздо более прозаические и приземленные. Только не мог понять, какие именно. И каждый раз, когда Зонц улыбался своей всепокоряющей улыбкой, Максим начинал ощущать себя тем самым старичком с палочкой, которого собирается переехать самосвал. Скорее всего дело было в том, что Зонц был из «хозяев жизни», Максим же был из вечных рабов. Еще на их самой первой встрече в ресторане Максим почувствовал что-то неладное. Дело было в том, что Максим совершенно не разбирался в людях. Он всегда одалживал деньги не тем, кому надо, то есть тем, кто потом не возвращал, а отказывал, наоборот, тем, кто как раз был обязателен. Он доверял женщинам, которые его впоследствии обманывали, а «закрывался» с теми, кто его как раз-таки и не предал бы. За помощью всегда обращался к тем, кто его посылал куда подальше, а осторожничал с теми, которые ему почему-то не нравились, хотя именно они-то и были готовы ему помочь. Но «опыт — сын ошибок трудных». И постепенно он научился управлять этой своей неразборчивостью. Он понял, что ошибается в людях с точностью до наоборот, и потому при новых встречах включал мозг, но отключал интуицию, которая, увы, его столько раз подводила. Встретившись с Зонцем, он сразу понял, что интуицию надо отрубать, и чем быстрее, тем лучше, ибо Зонц ему понравился немедленно и безоговорочно. Максим отчаянно дергал рубильник, отвечающий за интуицию, но тот как будто заело. Зонц продолжал ему нравиться. Однако мало-помалу интеллект стал оттеснять эмоции на задний план, и Максим облегченно вздохнул. Теперь он уже мог оценивать слова и поведение Зонца более или менее критично. Тот, кажется, это почувствовал и слегка занервничал — ему явно хотелось быть своим на все сто. Неслучайно в его интонациях так часто стали звучать доверительные нотки, хотя он явно обладал такими полномочиями, что мог бы подавить любого силой. Но силу Зонц не уважал. Он был красив, обаятелен и хитер. Ему хотелось любовного подчинения. В молодости он считал высшим пилотажем снять красивую проститутку, но снять так, чтобы в итоге она не только не взяла с него никаких денег, а была бы еще благодарна и довольна. Удавалось это не всегда, но когда удавалось, Зонц ощущал невероятный душевный подъем. Похоже, окружающую его действительность Зонц воспринимал именно как такую красивую проститутку. Снять, трахнуть и услышать в конце «большое спасибо».
Столь интимных фактов из жизни Зонца Максим знать не мог, но подспудно ощущал эту красоту игры, которая явно импонировала Зонцу.
Рассматривая пролетающий за окном летний пейзаж, Максим почувствовал, что к нему возвращается дремота, и он уже собрался отдаться ей, как к нему повернулся Зонц.
— Ну что? Сходили к Блюменцвейгу?
Максим вяло кивнул и в трех словах описал свой разговор с бывшим однокурсником.
Как ни странно, на сей раз Зонц был не столь категоричен, как в первый. Более того, он слово за слово вытянул из Максима все подробности встречи.
— Глупость, конечно, этот его ВИТЧ, — резюмировал Зонц в конце, — однако кое-что ваш чокнутый Блюменцвейг уловил довольно точно.
Тут он почесал подбородок и хитро улыбнулся. Потом стер улыбку. У него была потрясающая способность резко менять выражение лица, и вообще в своих реакциях он был довольно непредсказуем. Вроде таракана, который, как известно, может за одну секунду двадцать пять раз менять направление движения.
— Это что же? — спросил Максим.
— А я поясню. Пришедшая норма, как сказал Блюменцвейг, диктует свои ценности. Довольно убогие, откровенно говоря. Да, пока все сыты, и обуты, и веселы, и водка дешевая, и туры в Египет есть, и по телевизору прыгает гламурная молодежь, все прекрасно. Но постепенно это становится обычным джентльменским набором. А представьте первые трудности. Вот кризис ударил. Пока ничего, более или менее держимся. А представь, что он действительно затянется на десятилетия. И вдруг вся эта масса, все это серое вещество, образно выражаясь, понимает, что эти ценности, которые были универсальным абсолютом, уже не так доступны, как раньше. И надо вытаскивать себя из болота за собственные волосы, потому что больше ничего другого нет. Вы себе представляете недовольство медведя, которому сначала объяснили, что мед — главное в этой жизни, а потом этот мед забрали? Вот в чем вся штука. Это только кажется, что государству нужна безликая масса. Ими, дескать, легко управлять. Но масса не бывает просто так послушной. Есть два варианта: страх и доступные, подчеркиваю, доступные навязанные ценности. Причем чаще всего в одном флаконе. Скажем, тоталитаризм — это страх плюс навязанная сверху норма.
— Есть еще вера, — заметил Максим, слегка подавленный неожиданным красноречием Зонца.
— Да, вера в государство. Как, например, на Западе. Но у нас ее нет. И никогда не было. Только опять же, если под страхом. Как нас крестили силой, так и верим.
— Я вообще-то про бога, — робко заметил Максим.
— А это вообще ерунда. Реально верующих у нас
в стране единицы. Церковь отделена от государства. К тому же сколько у нас конфессий? Это даже не обсуждается. Иными словами, государство должно обеспечивать отходные пути. А таковыми могут быть только духовные ценности. Отдушина. Некое отстранение. А откуда им взяться? И тут мы возвращаемся к ВИТЧу. Когда безликой становится интеллигенция, за ней таким же становится и остальной народ. Интеллигенция — это дрожжи. Должно быть какое-то брожение.
«Ты, однако, еще и философ», — подумал Максим, но вопрос о ВИТЧе его зацепил за живое.
— Знаете… может, вы и правы. Но посмотрите на меня. Я писатель. Закончил литинститут. Подавал надежды. Моя повесть «Чтобы все по-честному» была обласкана критикой и коллегами. Разговоры о новом молодом писателе и так далее. Потом были менее удачные вещи, но неплохие. Была, конечно, и откровенная халтура. Кроме того, смею заметить, я занимался искусствоведением. Возможно, это даже в большей степени мое призвание, чем литература. Но чем я занимаюсь сейчас? Пишу? Нет. Сижу, правлю чужие бездарные сценарии, кропаю статейки в разные журналы. Причем никому не нужны мои знания, а ведь я уверен, что в стране наберется не более полутора десятков людей, которые с таким же рвением отсматривают новое кино, читают новую литературу и так далее. Так чем вам не ВИТЧ?