Витька Мураш - победитель всех
Шрифт:
Кино было не звуковое, но внизу были подписи на немецком языке.
Я слышал, как Батон просто извивался на своей парте.
— Иван Сергеевич, вы нам переводите.
— Забыл очки, — ответил директор. — А вообще-то текст должен быть вам по силам.
Надписи я прочитывать успевал, но почти совсем не мог понять смысла. Я так напрягался, что у меня в голове звон какой-то пошел. К концу я уже начал что-то соображать; там были хорошие индейцы и хорошие белые; они сражались с плохими белыми и плохими индейцами. Но за что они
— Конец первой серии, — сказал директор.
— А когда вторая? — спросил Батон.
— Когда вы расскажете содержание первой.
Целый день я потом думал про это кино, и надписи, которые я успел запомнить, мельтешили у меня перед глазами. И немецкие слова, которые я знал, но забыл, стали всплывать у меня в голове, словно пузырики со дна. Конечно, я не так много слов вспомнил, но все-таки понял, что сундук с золотом спрятали на дне пропасти.
Остальные тоже, оказывается, вспоминали.
На следующий день мы уже могли примерно рассказать содержание. Все вместе, конечно: один одно слово сообразил, а другой другое. Девчонки, например, насчет любви все сообразили со страшной силой. Оказывается, индеец девушку к столбу привязал, чтобы она за него замуж вышла. А индейская девушка в белого из ружья пальнула, чтобы он на ней не женился.
Когда мы все это рассказали, директор показал нам вторую серию, но уже не на уроке, а после. Вторую серию мы лучше поняли.
Директор нам стал показывать фильмы почти каждую субботу. И все на немецком языке. А когда мы его попросили показать на русском, он сказал:
— Выбирайте — на немецком, но со стрельбой, или на русском, но зато ни одного выстрела.
Тут и спрашивать не надо, что мы выбрали, — хоть на африканском, только про шпионов давайте.
А на уроках директор требовал, чтобы отвечали только на немецком. Если какое слово забыл, он отметку не снижал и подсказывал. В третьей четверти мы уже прилично стали шпрехать, один только Батон хлопал ушами, потому что запоминал очень плохо. Он говорил, что когда по-русски читает, то все представляет, про что читает. Прочтет, например, слово «лошадь» — и видит лошадь с хвостом и с копытами. А когда по-немецки читает, то в глазах у него представляются не предметы, а какие-то червячки прыгают, без всякого смысла.
Но все-таки троечки Батон получал, потому что он хитрый и умел как-то на Ивана Сергеевича действовать, представлялся, будто он неспособный, но зато жутко откровенный.
Иван Сергеевич его спросит:
— Ну, почему ты опять ничего не знаешь?
Батон вздохнет и ответит:
— Потому что я неспособный.
— Что значит неспособный?
— Ну, дурак я, — поясняет Батон.
Все, конечно, начинают хохотать.
Один Батон не смеется и стоит грустный, и вид у него такой, будто он триста лет ничего не ел.
А директор уже ручкой нацелился, чтобы Батону двойку влепить. Но посмотрит он на батонскую физиономию и опустит руку.
— Ну, Мелков, смотри. Уж в следующий раз…
А в следующий раз Батон пару слов выучит — и директор жутко обрадуется и поставит ему тройку.
В школе мы директора видели мало. Но и дома он тоже не сидел. Когда у него не было уроков, он все время куда-то уезжал. Говорили — хлопотал насчет денег и материалов, чтобы школу перестраивать. Но уж когда он к нам в класс заходил, мы даже догадаться не могли, что с нами через минуту будет.
К нам учителя из Приморска приезжают, только одна Мария Михайловна здесь живет. И с другими учителями все было ясно: придет, спросит, поставит сколько-то там отметок, выкинет Батона из класса, если тот разболтается, объяснит урок и домой уедет. А директор — никогда заранее не знаешь, что сделает.
Как он нас каток заставил построить — это смех один.
Пришел один раз и говорит:
— Был я на днях в Камышовке, заходил в школу…
Мы молчим. Камышовка так Камышовка… Школа там совсем маленькая, при рыбхозе. Ребята воображают, что они короли моря, потому что там в каждом доме лодка с мотором. По бухте они к нам плавают, а по берегу мы их не пускаем — даем банок, чтобы не воображали.
— Ребят тамошних знаете? — спрашивает директор.
— Знаем, — говорю я, — только они нас еще лучше знают — сколько банок от нас получили.
— Каких банок?
— Разных. По шее, по горбу — вообще куда попадет.
— Ишь ты… — удивился директор. — Я и не знал, что теперь это банками называется. Знаю, что банка — скамья в лодке, еще банка — отмель в море, еще банка — скажем, консервная; оказывается, есть и такая банка. И за что же вы их «банками» угощаете?
— Сами знают.
— А все же?
— Воображают много.
— Ясно, — сказал директор. — Мне тоже показалось, что они хвастуны.
— А чего они хвастались, Иван Сергеевич? — спрашивает Батон.
— Да ничего особенного. Теперь-то мне понятно, в чем дело.
— А в чем дело?
— Да и говорить не стоит.
— Нет, вы скажите, раз начали.
— Ну, сказали… Подождите, как же они сказали? Примерно так: трое на одного вы храбрые, а если ровно на ровно, то они вас. Как же это? Ага! Разметелят!..
— Разметелят?! Так и сказали? — взвился Батон.
— Точно так.
— А вот мы после уроков туда сбегаем.
— Да они, Мелков, не «банки» имели в виду, — сказал директор. — Они говорили про хоккей — команда на команду.
Тут уж я не выдержал.
— А в шайбу им вообще с нами не светит!
— Да? — спросил директор с каким-то сомнением. — Так, может быть, их пригласить?
— А где играть будем?
— Вы же играете на улице.
— На улице плохо укатано. Если матч, то лед нужен, — говорю я.