Визит «Джалиты»
Шрифт:
— К Гарбузу это не относится. Он у красных не останется.
— Почему?
— По твоей же логике так получается: если ему красные не простят…
— Логика — это у тебя. Ты у нас Шерлок Холмс. А у меня — психология. Ты был когда-нибудь у Гарбузенко дома? Видел собаку да колясочку из ивовых прутиков — все, что осталось от его детей?
— Проверял. Действительно у него жена и дети — все погибли.
— Так вот: нас с тобой, хоть мы и не воры, Россия вскоре начнёт забывать потихонечку. А этот старый орёл от разбитого гнезда не отойдёт.
Гуров запустил пальцы в бороду и стал ходить по кабинету.
— Ты ещё скажи, отпустить Гришу.
— А Гриша тут вообще ни при чём.
— Ну знаешь, я не Иисус Христос.
— А я думал, наоборот,
— Не рано ли разогнался?
— Я слов на ветер не бросаю, Гуров, ты меня знаешь, — Дубцов проверил, плотно ли закрыта дверь, и склонился к самому уху Гурова: — Я получил сведения по морскому телеграфу: наши сдали Турецкий вал и откатились к Ющуньскнм позициям. А на причале тысячи беженцев ждут прихода «Спинозы». Но «Спиноза» не придёт — это ты, надеюсь, понял. И нам с тобой для спасения собственной шкуры остаётся только дизельный бот «Джалита» с мотористом Гришей да механиком Гарбузенко, который должен отремонтировать на ней двигатель. Словом, ты как хочешь, а я не намерен становиться к стенке в КрымЧК только лишь потому, что, по твоим непроверенным данным, под видом грека на «Джалите» плыл покойник… болгарин Христов Райко, которого я, кстати сказать, в восемнадцатом году лично уничтожил. То есть сдал французам и получил расписку, что он расстрелян в их плавучей тюрьме по приговору военного суда.
— Что же ты раньше молчал?
— Хотел посмотреть, как ты ловишь коммунистов. Поучиться, — Дубцов мягко, даже как-то нежно улыбнулся.
МОКРЫЙ ДОЖДЯ НЕ БОИТСЯ
Призрачными островами темнеют в море рифы. Будто сутулые циклопы сошлись в кружок и угрюмо плещутся среди моря. Вода колышет зелёные юбочки водорослей вокруг бёдер великанов. В морщинах скал кишит морская живность: хозяйничают крабы, погибают медузы.
С приходом осенней штормовой погоды рифы все чаще и чаще накрывает волна.
Гриша сидит на уступе рифа. Его ноги связаны, руки примотаны к туловищу телефонным проводом. Провод пропущен сквозь кольцо, вмурованное в скалу. Моргая воспалёнными веками, Гриша смотрит на море, откуда неумолимо надвигается холодная водяная стена. На то, что штормить не будет, надежды нет. Морю все равно, на кого работать, море не разбирает: красный — белый или вообще ни при чём. Сколько людей контрразведка уже возила на эти рифы. Не хочешь закладывать себя и других — сиди жди, пока сомкнётся над головой морская гладь. Время тебе даётся на размышления.
А о чём тут размышлять? Выдать Гарбузенко? Сказать, что это он прятался на «Джалите», когда пришёл Гуров? Ведь так оно и было: Гарбузенко явился на «Джалиту», потому что ему, а не кому-то другому, грек вёз сведения об исчезнувшем продовольствии… Но тогда вместо Гриши здесь будет сидеть Гарбузенко, связанный телефонным проводом. Спасти свою шкуру — утопить другого? Как потом жить? И как смотреть в глаза одной женщине? Гриша даже наедине с собой боялся назвать её по имени. Кто он этой женщине и кто она ему? Такие женщины только в книжках бывают. И только мужчины из книг — чистые, честные, образованные и в белых костюмах — имеют право глядеть им в глаза, а не те, кто, со страху обмаравшись, закладывают других…
Первая волна, навалившись, прижала Гришу к камням и откатилась… Стало нестерпимо холодно, ноги — как не свои. А кто, собственно, такой Гарбузенко? Почему его надо жалеть? Они с греком Михалокопулосом задумали разыскать спрятанное продовольствие со «Спинозы». Для чего? Для своей коммерции. А рядом голодают дети. Дети, которые посчитали крупинки сахара и даже ему, Грише, выделили порцию. Как Олюня сказала: «Это дяде». Нет уж! Пусть Гарбузенко сидит на рифах. Это его место!
Под ударами волн Гриша извивался на камнях, пытаясь перетереть провод, которым был связан. Где же они, подручные ротмистра Гурова? Может, и не думают приезжать за Гришей? Может, им вообще не до него? Да мало ли на их совести загубленных людей?
— Тьфу! — Гриша выплёвывал заливавшую рот солёную воду. — Тьфу!
Вот это и был, Гриня, твой первый и последний подвиг. Теперь уж ясно, что ничего лучше этого тебе уже в жизни не совершить. Жизни-то осталось от силы полчаса. Что можно сделать за полчаса жизни?
Волна накрыла его с головой и не спешила откатываться. Неужели так и остаться в зелёной могиле, как муха в бутылочном стекле?.. Но в глаза вновь глянуло небо. Только невыносимый холод сковал тело. Нет! За полчаса ещё многое можно сделать: предать человека и умереть предателем или не предать и умереть человеком. Кто бы ни был Гарбузенко: контрабандист, спекулянт, налётчик, — но когда Гриша его спросил: «Что бы вы хотели иметь от коммерции с продовольствием?» Гарбузенко ответил: «Только с долгами расплатиться. Покойный профессор Забродский Станислав Казимирович моих малых лечил — денег не брал ни грошика, а теперь его дочка Мария Станиславовна с чужими детьми мается». И Гриша не пожалел тогда, что передаёт ему, а не кому-то другому, матросскую флягу-манерку с упрятанным в ней письмом капитана «Спинозы». Более того, Гриша показал Гарбузенко пустой куль из-под сахара с лиловой казённой печатью! «У докторши дети, как галчата, голодные, а рядом в пансионе мадам-капитан сторож откармливает свинью», — сказал он.
По сути, они, Гриша и Гарбузенко, договорились подбросить Марии Станиславовне с детьми харчишки. Разве не так? И значит, предав Гарбузенко, Гриша предаёт и Марию Станиславовну, и эту маленькую — она показалась ему прозрачной — Олюню… Чем она больна и в чём виновата? Наверное, этого Грише не узнать никогда…
Волна, которая ринулась на рифы, была выше всех своих сестёр: она закрыла небо…
Вдруг где-то близко застучал мотор. Огибая рифы, шёл баркас, в баркасе сидели солдаты с карабинами и однорукий.
— Ну, надумал? — спросил однорукий.
Гриша не ответил. Он даже не слышал вопроса. Вода залила уши, и в ушах пело море.
Солдаты стали втаскивать Гришу на борт баркаса. Вахмистр обнажил шашку…
«Нет уж, лучше море, — подумал Гриша, когда металл клинка коснулся тела, — роднёй как-то…» — И потерял сознание…
Вахмистр шашкой перерезал провод, которым был обмотан Гриша.
— Везучий парень, — сказал однорукий. — Если не сдохнет, будет жить.
Гриша очнулся, когда солдаты, вытащив его из баркаса, швырнули на палубу «Джалиты». Он не увидел в море рифов. На этом месте плясали волны — шторм вовсю разыгрался, и призрачные острова исчезли…
Однорукий оставил на «Джалите» часового. Поглядев, как Гриша ползает по палубе, раскорячась подобно крабу, часовой беспечно уселся у фальшборта в обнимку с карабином. Руки «для сугреву» он спрятал в рукава.
А Гриша, цепляясь за принайтованные детали оснастки, заполз в жилую рубку, где сразу задвигался живей, отыскал свой разграбленный сундучок: все вещи переворошили при обыске, но, слава богу, не изъяли то, что искал Гриша, — клеёнчатый водонепроницаемый кисет…
Часовой стерёг лишь тот борт «Джалиты», что примыкал к мосткам. Он не мог себе представить, что Грише ещё не надоело купаться. Да Гриша и сам бы не поверил, что у него хватит на это духу. Но вдруг он вспомнил старую уличную погудку «Мокрый дождя не боится», и на мгновение ему стало даже смешно.