«Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937–1938 гг.
Шрифт:
ДОКЛАДНАЯ
1 февраля 1937 Баранов мне позвонил в столовую, чтобы я приготовила обед человек на 6. Его приказание было выполнено, но т. к. я должна была выехать в Кизел, обед начался без меня часов в 7 вечера. Из Кизела я вернулась в 1-ом часу ночи и зашла прямо в столовую, там застала Баранова, Чернова, Борш-Компанеец и одна какая-то из Главугля — зовут Зоя Александровна. Они все были сильно пьяные. Потребовали от меня яблоков и мандарин. Я заявила, что яблоков нет, и ночью достать негде. Баранов вторично потребовал от меня и сказал, что мои приказания должны быть выполнены в любое время дня и ночи. После этого я позвонила Гробишеву, он вызвал завмага Повышева, и при упорстве охранника открыли магазин и выдали мне 6 кг яблок. Просьба Баранова и присутствующего тут же Чернова с компанией была выполнена.
В 3 часа с половиной ночи «гости» уехали. Остались Чернов и Баранов и позвали к себе меня, а потом Быкову. Нас заставляли пить, а затем предлагали под угрозой оружия (Баранов с браунингом)
На другой день 2 февраля в 2 часа дня Баранов вызвал меня в кабинет и велел обо всем молчать. Чернов занял другую политику. Он всячески подкапывался для того, чтобы снять меня с работы. 18 марта я с работы была снята. Обо всем этом я сообщила Никуленкову, но он обо всем умолчал.
Подписи [61] .
61
В партком шахты им. Калинина 9.07.1937 // ГОПАПО. Ф. 61. Оп. 16. Д. 114. Л. 232.
Мы далеки от мысли, что торжественные обеды у партийных начальников проходили так всегда. Скорее всего, бывало иначе, менее разнузданно, не так пьяно, без «удовлетворения страстей» под дулом браунинга. В показаниях арестованных партийцев фигурирует т. н. «салон Чудновского». Следователи пытались обнаружить крамолу — гнездо заговорщиков. Все было куда как проще:
«Кроме выпивки и закуски никаких разговоров не было» [62] . На квартире председателя областного суда местные начальники устраивали вечера с танцами, разговорами и вином. Все было чинно, по-мещански. «Что там было? Он [Чудновский. — А. К., О. Л.] никакого доклада не делал, был я, Медников с женой, Степанов с женой, Лапидус с женой, они все сидели и болтали, а я сидел в стороне, он мне показывал фотографии» [63] .
62
Стенограмма XIV пленума обкома ВКП(б) // ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 19. Л. 169.
63
Стенограмма XIV пленума обкома ВКП(б) // ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 15. Д. 20. Л. 24.
В Кизеле нравы были грубее. В цитированном письме речь идет о заурядном случае. Заявление написано спустя пять месяцев после позднего обеда, когда его главный организатор был уже арестован. Судя по общей простоте нравов, можно предположить, что и начальственные банкеты мало напоминали торжественные и чинные обеды воспитанных партийной дисциплиной руководящих товарищей, скорее обыкновенные попойки.
«В празднование 1 мая в Краснокамске ответственные работники устроили коллективную пьянку с избиением. […] Секретарь райкома Денисов избил свою жену Директор бум-комбината Погожев свою жену тоже избил. […] В силу этого жена Денисова Елена Трофимовна, делегат III Краснокамской партийной конференции, не могла быть на последней» [64] .
64
ЦДООСО. Ф. 4. Оп. 33. Д. 155. Л. 52.
Впрочем, местные культовые практики в одном пункте отличались от оригинала. Мы имеем в виду роль жен ответственных товарищей в осуществлении власти. О ней документы упоминают скупо и неохотно. Тем не менее, все-таки упоминают:
«Находясь в доме отдыха актива, жена Дьячкова [Дьячков — заведующий Лечебной комиссией] буквально издевалась над обслуживающим персоналом, требуя давать поджаренное мороженое и подогретую окрошку Это проходило на глазах коммунистов, отдыхающих в доме отдыха, об этом знал директор дома отдыха…, но никто на эти безобразия не реагировал» [65] .
65
Стенограмма VI городской партийной конференции. Г. Пермь. 26.05.1937 г. // ГОПАПО. Ф. 1. On. 1. Д. 1650. Л. 38.
Изучение культовых практик бросает иной свет на организацию власти, сложившуюся к середине тридцатых годов. Если брать во внимание ее обрядовую сторону, то на память приходит образ матрешки, составленной из множества «Сталиных» разного размера. Причем все начальственные фигуры областного и районного масштаба помещены в одну-единственную оболочку — и только в ней они имеют значение. Их управленческие практики — прямое подражание властным техникам, выработанным и апробированным в сталинском кабинете. И точно такие же кабинеты они создают для себя — в области, в районе или на заводе. Овации в свой адрес, собственные портреты на стенах в казенных помещениях, вождистский стиль руководства могут расцениваться как символы их властной самодостаточности.
Такая организация мало напоминает скрепленную винтами машину, приводимую в действие главным рычагом, соединенным прочными ремнями с многочисленными шестеренками, совершающими свои обороты по заданным алгоритмам. Мы наблюдаем в ней властную иерархию, но не обнаруживаем ни рационального распределения функций, ни правильной субординации. Все узлы властного агрегата движутся на свой лад, повторяя, как умеют, движения главного механизма.
Это не бюрократическая, а скорее удельная партийная система. Советское хозяйство середины тридцатых годов кажется, с обрядовой точки зрения, не громадной фабрикой, поделенной на множество цехов и отделов, но большой вотчиной, складывающейся из вотчин малых — краевых, городских, районных…
Из просмотренных нами документов бесспорным представляется тот факт, что кадровые перемещения, формально являвшиеся прерогативой центральных властей, на практике, как правило, регулировались областными партийными и промышленными «удельными князьями».
Очевидным кажется и то обстоятельство, что местные культы практиковались с согласия Москвы. ЦК давал санкцию на переименование городов и совхозов; до 1937 года центральная пресса «не замечала» ни парадных портретов обкомовских секретарей в официальных помещениях, ни торжественных манифестаций в их честь, ни славословий в местных газетах. Вряд ли такая позиция может быть объяснима только снисходительным отношением Сталина к неразвитому вкусу партийных работников, а с ними и рабочих масс [66] . В ней наблюдается и политический расчет. Москва до поры до времени по меньшей мере мирилась с существованием местных культов, до большого террора не делая ничего, чтобы их свести на нет или хотя бы умерить. По мнению О. В. Хлевнюка, формирование местных культов поощрялось Сталиным [67] .
66
См.: Фейхтвангер Л.Москва. 1937. М., 1937. С. 64.
67
См.: Хлевнюк О. В.Политбюро. Механизмы политической власти в тридцатые годы. М., 1996. С. 217.
Заметим также, что областная и городская номенклатура участвовала в культовых практиках с большим рвением и самоотдачей. Иван Кабаков ничего не имел против того, чтобы быть одновременно человеком и пароходом.
Попытаемся понять причины, побуждавшие партийных чиновников с энтузиазмом разыгрывать патетические сцены, покорно принимать угодливые позы, следовать унизительному протоколу, терпеть оскорбления и греметь овациями по сигналу распорядителя, более того, проделывать все эти фигуры и кунштюки по отношению к местному хозяину, как правило, не обладавшему никакими харизматическими достоинствами. Да и сами вожди областного или городского масштаба — люди в большинстве своем трезвомыслящие, поднаторевшие в аппаратных искусствах, по-человечески совсем не глупые, казалось, должны были понимать, что роли, которые они разыгрывают на публике, по большому счету нелепы, ритуалы пусты, восхваления фальшивы и холодны. И сами словосочетания вроде «цирк имени товарища Премудрова» отдают фарсом.
На первый взгляд кажется, что речь идет только о простом подражании. Местная номенклатура скрупулезно и бездумно повторяет ритуальные действия, инициированные и институализированные кремлевскими вождями. Ночные обеды у Кабакова — это калька ночных обедов у Сталина. Нарочитая грубость — имитация знаменитой сталинской грубости. Верховная власть конструирует образцы политического поведения, ее агенты некритично следуют ее прописям, даже не пытаясь выработать или сохранить собственный стиль. Церемонии, убранство, одежда, речевые обороты — все это скопировано в отношении один к одному с поведенческих форм, представленных на партийных съездах, пленумах, совещаниях широких и узких. Все это настолько очевидно, что не требует особых доказательств. Проблематичным является иное: в чем культурная причина такой восприимчивости, способности принимать в готовом виде поведенческие эталоны авторитарного типа.
Отметим, что все номенклатурные лица — новички во власти, чиновники в первом поколении, лишенные каких бы то ни было традиций в управленческой деятельности, прошедшие первичную социализацию в патриархальной крестьянской или мещанской среде. Их пролетарское происхождение, занесенное в анкеты, в большинстве случаев заблуждение, иногда добросовестное. Потомственных фабричных пролетариев среди них можно сосчитать по пальцам одной руки. И рабочими они были очень недолго, так что индустриальная культура — вкупе с культурой городской — осталась для них чем-то чуждым, непонятным и враждебным. Их культурные ориентиры принадлежали традиционному миру с присущими ему авторитарностью, недоверием к интеллигенции, партикуляризмом, «…пристрастием ко всему, что импозантно» [68] .
68
L' URSS et nous. P., 1978. P. 184.