Вкус к жизни
Шрифт:
Редактор брезгливо смахнул пыль с папки и передал ее визитеру, стараясь держать рукопись таким образом, чтобы в глаза не бросалось сальное пятно в нижнем углу титульной страницы.
Мужик, осознав, что ему только что дали от ворот поворот, безвольно опустил глаза и ссутулился.
– И примите дружеский совет профессионала, – добавил редактор, горько усмехнувшись, – не пишите уже больше. Займитесь чем-нибудь стоящим. Резьбой по дереву там, макраме, йогой. Можете также смело прыгать с парашютом, играть на гитаре, плести корзины. В общем, занимайтесь чем угодно. Но только окажите любезность себе и окружающим – не пишите.
Мужик, все так же уныло сутулясь, медленно вышел.
– Так, на чем мы с вами остановились? – повернулся редактор к литератору, когда за несчастным автором захлопнулась дверь. – Ах да. Вот уже третий месяц пошел, как все мы с нетерпением ждем вашу новую работу. Но воз, как говорится, и ныне там. Что же мешает вам сдать рукопись, наконец? Разве мы не перечислили вам аванс? Перечислили. Причем дважды даже. Мы трижды напрасно резервировали под вас полосы в нашем издании, а в прошлом месяце так вообще выпуск тиража задержали. Читатели в недоумении. Спонсоры волнуются. Поэтому в данной связи у меня к вам только один вопрос – Когда?
Гарниров отставил кружку и прочистил горло.
– Пьеса покамест в работе.
– Мы это уже слышали.
– Остались последние штрихи.
– И это нам тоже известно. Вы мне, пожалуйста, конкретику, конкретику дайте.
– На следующей неделе предполагаю приступить к контрольной вычитке пьесы…
Литератор блефовал. На самом деле он вовсе не собирался вычитывать пьесу. Потому как вычитать там возможно было всего четыре слова: «Акт первый, действие первое».
Но это была еще только половина беды. Вся же беда заключалась в том, что автор твердо знал нечто, о чем не подозревал больше никто на свете – маститый мэтр напрочь исписался. Ни единой мысли, за последние полгода, ни единой строчки, ни одной паршивенькой буквы. Ничего!
– …И можете даже не сомневаться, что через месяц все увидят ее на страницах вашего уважаемого издания, – добавил Лев Николаевич убедительным тоном.
"Повеситься, что ли?" – мелькнула у него шальная мысль, когда он, галантно раскланиваясь, выходил из кабинета.
Расставшись с редактором, Гарниров, мрачнее тучи, направил свои стопы прямиком к двери с табличкой «WC». В животе у него пронзительно урчало. То ли на нервной почве, то ли финики оказались несвежие.
Исполнив свое дело, он озаботился тем, о чем было бы уместней подумать еще накануне, но что он в своем потерянном состоянии как-то упустил из виду: «Есть ли вообще туалетная бумага в этой дыре?»
Гарниров растерянно оглянулся в поисках хотя бы завалящей газетенки, а еще лучше экземплярчика журнала «Наш век».
Но тут его блуждающий взгляд ненароком упал на урну, из которой торчал желтенький сальный корешок: «Опаньки, да это ж пьеса того никчемного писюка! Так вот где, значит, нашло свой последний приют графоманство. Очень символично. Ну что ж, за неимением гербовой…»
Литератор вытащил двумя пальцами папку. Внезапно в нем проснулся профессиональный интерес или, если хотите, профессиональная ревность, и тогда он, устроившись поудобнее, углубился в чтение.
Так незаметно пролетели полчаса. Желудочное расстройство у Гарнирова давно закончилось, в дверцу кабины уже раз десять требовательно стучали, а он все никак не мог заставить себя оторваться от чтива, которое захватило его с головой. Мэтр уже больше не помышлял о том, чтобы наложить на себя руки. Перед ним забрезжили более привлекательные перспективы. И какие, надо сказать, перспективы!
…Ровно через месяц, как и было предсказано мэтром, в журнале «Наш век» вышла пьеса, которая произвела настоящий фурор в областной литературной среде. Все сошлись во мнении, что это, безусловно, лучшее творение Гарнирова, так сказать, вершина его творческой мысли. В мэрии по этому поводу закатили большой прием, на котором присутствовал весь культурный бомонд. Ах да, пьеса называлась «К бесу на каравай».
Пока именинник скромно принимал поздравления, редактор, светясь от блаженства, трубил со сцены в микрофон, что за последние двадцать лет он не то чтобы не издавал – не читал более яркого и самобытного произведения, чем «К бесу на каравай». Ему рукоплескал зал. Аплодисменты изредка прерывались хлопками, которые издавали откупориваемые бутылки шампанского.
А в это же самое время в своей малогабаритной квартире, затерявшейся где-то на окраине города, сидел, обхватив руками плешь, невостребованный драматург Мухин и в поисках вдохновения, а может быть, тщетно пытаясь уйти от гнетущей его действительности, пил горькую. Рядом с ним на кушетке, держа в руках последний выпуск «Нашего века», прикорнула г-жа Мухина и тыкала в строчки своим худым длинным пальцем.
– Читал уже новую пьесу Гарнирова? Нет еще? Ознакомься, не поленись. Заодно поучись у классика, как писать следует. А еще лучше, вообще заканчивай эту бодягу, озаботься чем-нибудь общественно полезным, наконец, карьерой займись, ремонт вон на кухне сделай. Гарниров – настоящий талант. Подумай, кто ты рядом с ним? Жалкий бездарь, без – дарь. Бросай ты это дело, не твое оно вовсе. Себя вон истрепал, меня всю измучил. Горе ты мое луковое, – всхлипнула она и прижала понурую голову бездаря к своей груди.
Тургеневская девушка
Их знакомство состоялось в театральной среде, точнее, в театральной кассе.
Сначала он решил переждать там первый весенний дождь, который, по обыкновению, обрушился на Москву тропическим ливнем из ниоткуда (хотя еще пять минут назад ничто не предвещало ничего подобного) и так же быстро исчез в никуда. Заскочил, по-кобелиному отряхиваясь, щедро разбрасывая вокруг себя небесную влагу. А потом вдруг увидел ее, а увидев – застыл. А застыв – остался.
Она сиротливо стояла рядом с кассовым окошком, с виду настоящая тургеневская барышня, разве что гораздо интереснее. На ней было строгое, почти в пол, перехваченное тонким ремешком в талии, платье. Волосы убраны в пучок, лицо бледное и одухотворённое. Глаза влажные, точно небо над Таганкой. Того и гляди, выплеснутся сейчас наружу. В нервных пальцах зажаты два билета.
Ощутив, что привлекла внимание вымокшего до нитки мужчины, девушка застенчиво ему улыбнулась, то ли даря сочувствие, то ли, наоборот, к нему призывая.