Вкус заката
Шрифт:
Я поставила точку и вскинула кулак в победном жесте:
– Есть!
– Что, готово? Новая рукопись закончена? – встрепенулся Санчо в приемной. – Айн момент, Донна Анна, айн моментик!
Сквозь тонированное стекло я видела, как мой помощник изящно, точно танцуя, прошелся по приемной под более или менее музыкальное сопровождение открывающихся и закрывающихся дверок шкафчика, бара и холодильника.
– Па-ра-ра-рам! – Санчо с разворота ввинтился в приоткрытую дверь с подносом.
– Неужели это еще то шампанское, которое осталось с Нового года? – удивилась я.
– Обижаете, мадам!
Санчо подвинул в сторону клавиатуру, сноровисто расстелил на столе крахмальную салфетку, поставил на нее бокалы, вазочку с клубникой и принялся терзать проволочную обмотку на горлышке бутылки.
– Совсем не то, что было на Новый год, это настоящее французское! Семен Аркадьевич прислал еще к вашему возвращению из Ниццы, но вам же тогда нельзя было пить, и я припрятал бутылочку до лучших времен.
– Э-э-э… Ну да, тогда мне было нельзя. – Я с сожалением поняла, что стала жертвой собственного обмана.
Вернувшись из Ниццы, я несколько дней жила затворницей: никуда не ходила, ни с кем не встречалась. Я привыкала: не столько к новому телу, сколько к былой эмоциональности, которая в полной мере вернулась ко мне вместе с физической молодостью. Да, жизненный опыт, все приобретенные за годы знания и привычки остались при мне, но к ним прибавились чрезмерные чувствительность, сентиментальность и порывистость, от которых я успела было избавиться. Меня вновь легко было растрогать, обидеть, довести до слез, подбить на глупые поступки. Пришлось посидеть в норе, пока кожа не стала потолще.
Помощнику я по телефону объяснила, что во Франции прошла дорогущий курс экспериментальных косметических процедур, результат которого в полной мере проявится через некоторое время. А до тех пор, мол, мне в люди лучше не ходить, чтобы никого не пугать своей незаурядной внешностью.
Поскольку Санчо и сам регулярно посещает косметолога, дополнительные объяснения ему не понадобились. Зная, как эффектно выглядит физиономия пациента сразу после заурядной чистки, он легко вообразил, что может сделать с человеческим лицом целый курс экспериментальных косметических процедур.
Находчивое вранье не только обеспечило мне полный покой до конца недели, но и загодя избавило от необходимости каждому встречному-поперечному объяснять разительные перемены в моей внешности. Санчо разболтал о передовой косметологии по секрету всему свету, так что после выхода «в люди» мне пришлось отбиваться от знакомых, жаждущих припасть к загадочному французскому источнику второй молодости. Чтобы отбить у граждан охоту к экспериментам, пришлось сказать, что в ряде случаев эта практика имела смертельный исход – собственно, тут я даже не врала. Разве что немножко перестаралась в попытке создать убедительный образ мученицы, объявив, что для проявления полного косметического эффекта должна целых две недели воздерживаться от сладкого, мучного и спиртного. После чего дамы, желающие обрести девичью красоту и стройность волшебным путем, без изменения нездорового образа жизни, от меня моментально отстали. Зато и я сама виски с колой и плюшки с шоколадом вынуждена была употреблять в уединении собственной квартиры, за плотно задернутыми шторами.
– За новый роман! Чтобы он был еще лучше, чем предыдущие! – подняв бокал, Санчо провозгласил тост.
– Мне всегда кажется именно так, – призналась я, распробовав шампанское.
Принтер в последний раз взвыл и облегченно затих, выдав на-гора толстую стопку густо запечатанных листов.
– Я возьму? – оживился Санчо.
Он охотно берет на себя ответственную роль первого читателя моих произведений.
– Конечно.
– Тогда можно я переключу телефон прямо на кабинет, чтобы не отвлекаться?
– Давай. – Я привычно проявила великодушие. – Если что, я поработаю секретаршей.
Санчо ушел, прижимая к груди пачку распечаток. Я налила себе еще шампанского, переместилась из-за стола на диван, скинула туфли, забросила ноги на подлокотник и с четверть часа наслаждалась тишиной, нарушаемой только легким бумажным шорохом в приемной. Потом длинно скрипнул выдвигаемый ящик, хрустнул разорванный картон и раздался трубный слоновий звук: Санчо открыл первую пачку бумажных носовых платков.
– Итак, слеза у читателя пробилась примерно на пятнадцатой минуте, – посмотрев на часы, констатировала я с удовлетворением. – Это хороший результат!
Шампанское тоже было весьма неплохим, так что, прикончив бутылку, я ощутила прилив энергии и хорошего настроения. Мне даже вновь захотелось поработать, только уже не творчески, а механически – например, немного покопаться в документах, расчищая и углубляя административное русло.
Папка с разнообразными бумагами «Для рассмотрения», постепенно толстея, уже не первый день дожидалась моего внимания на подоконнике – с рабочего стола я ее каждое утро убирала, чтобы не сбиться ненароком с красной линии любовного романа на серую прозу жизни. Теперь я взяла папку на диван, чтобы с комфортом заедать пресную канцелярщину сочной клубникой, и погрузилась в изучение счетов, коммерческих предложений и деловых писем.
Скомканные бумаги легкими мячиками одна за другой летели в мусорную корзинку (а чаще мимо нее), пока в своих энергичных раскопках я не добралась до самого нижнего слоя. Открыв его, я на несколько секунд оцепенела.
Передо мной была распечатка сканированной четвертушки газетной страницы. Заголовок под сканер не попал, так что я не могла определить, что это за издание. Какой-то яркий образец дешевой бульварной прессы на итальянском языке, которого я не знаю! Однако название статьи я поняла без перевода. «Аморе, море» – это были первые слова известного латинского изречения «Истинная дружба познается любовью, смертью, словом, делом» – на латыни перечисление звучит как музыка: «аморе, море, оре, ре». И старинную игру слов с упоминанием любви и смерти автор заметки вспомнил не случайно – я поняла намек, едва взглянула на иллюстрацию.
Фотография оказалась не художественная, не постановочная – достоверная, как рабочие снимки фотографа опергруппы. Да это, наверное, и была работа полицейского, завораживающая и пугающая своей правдивостью.
Камера бесстрастно запечатлела фрагмент затоптанного пола и старческое лицо в окружении светлого нимба рассыпавшихся по рассохшим доскам длинных волос. Волосы были пепельно-серыми, а лицо угловатым, желтым, с темной прорезью на месте рта, растянутого широкой счастливой улыбкой. Морщинистая, в туго натянутых веревках жил, шея старухи была открыта, костлявые плечи ниже выпирающих ключиц закрывал грязный плед.