Владетель Ниффльхейма
Шрифт:
— А я про вас многое слышал, — сказал он Вершинину и осторожненько сдавил руку пальцами.
Борис Никодимыч заметил, что ладонь у ревизора изнутри красная, обожженная.
— Билли Эйгр.
— Простите? — Вершинину показалось, что он ослышался.
— Билли Эйгр. Это мое имя. Одно из оставшихся, — ревизор растянул губы в улыбке. — Что ж, показывайте свое хозяйство.
Его длинный нос с вывернутыми ноздрями, из которых торчали венчики волос, дернулся, а рука непроизвольно
— И с чего желаете начать? — спросил Вершинин.
— Пожалуй, с крыши. Если начинать, то сверху. Привычка, знаете ли сверху начинать. У вас ведь выход на чердак имеется?
К несчастью, выход имелся. Выбравшись на чердак, Билли Эйгр измерил его широкими шагами, с неприкрытым наслаждением прислушиваясь к скрипу досок. Щели в крыше, пусть и редкие, от взгляда его расползались, а сама крыша гремела и позвякивала. И ветер, как назло, поднялся. Злыми пальцами перебирал он листы шифера, сыпал ржавчиной, радуя ревизора.
— Непорядок… непорядок… непорядок… — повторял раз за разом Билли Эйгр. — Что ж у вас за непорядок-то? Дом в аварийном состоянии.
Сверху грохнуло, заскрежетало и зацокало, словно там, снаружи, конь выплясывал.
— Я подавал заявку на ремонт, — позволил себе заметить доктор Вершинин, подвигаясь к лестнице.
А ревизор, который только что стоял возле древней печной трубы, что осталось еще от прошлой больницы, преградил дорогу, оскалился, и глаза за очками полыхнули красным.
— Сносить надо! Согласитесь?
— Ремонтировать.
Ветер завизжал разъяренным жеребцом.
Вершинин не понял, как и когда очутился в больничном коридоре. И куда пропали медсестры? А пациенты? Почему пусты палаты?
Снаружи ярилась буря. Пыльные шали ее заслонили окна, выдавливая стекла из фрамуг, просачиваясь в мельчайшие трещины, грозя разнести всё и вся. Метались в пыльном круговороте тени, забирая и без того скудный солнечный свет. Нервно вздрагивало освещение.
А если линию повредит?
Генератор есть. Генератор старый. Но выдержит. Должен. А проводка? Она постарше генератора будет.
— Непорядок, непорядок! — лепетал ревизор, вслушиваясь в голоса бури.
— Непорядок, Борис Никодимыч, — подтвердила светловолосая дама в черном же костюме. К лацкану пиджака присосался значок «Почетный донор». Вершинин видел паучьи лапки, вцепившиеся в ткань, и алое металлическое брюшко-картинку.
— В педиатрическом отделении совершеннейший непорядок! Антисанитария.
— И нормы противопожарной безопасности не соблюдаются, — сказала вторая дама, почти точная копия первой. Различали их прически — у номера один конский хвост. У номера два — аккуратный узел.
И значок другой. «Ученый хранитель государственного эталона».
— С
Доктор Вершинин смотрел на деда, на круглую его голову с белой волосяной паклей, на массивный нос и веки, вывернутые, словно бы пришитые к надбровным дугам. Из-под них сочились слезы, текли по старушечьим щекам и падали на белый воротник.
— Что ж вы так неаккуратно, Борис Никодимыч, — сказали обе дамы хором, — папу волнуете? У него, между прочим, сердце слабое! А у вас накладные не в порядке!
— И-извините!
— Ревизия… недостача… превышение полномочий… жалобы… жалобы имеются! Непорядок!
Он вдруг понял, что беспомощен перед ними, бессчетными, заполонившими больницу неудержимой стаей. Они рвали древний дом, вколачивая в стены гвозди инструкций и положений, заполняя трубы жижей полупереваренных статей, пунктов, подпунктов… и дом травился, слабел.
Надо что-то предпринять!
Стая кружится. Тычет вопросами. Сменяет лицо лицом. И вот уже не люди — всадники, намертво вросшие в седла. Их кони черны, и бархатные пасти, разодранные железными поводьями, заливают больничные коридоры кровью. В руках всадников — докрасна раскаленные хлысты. В глазах — пламя. И лишь седой старик по-прежнему слеп. А веки его и вправду пришиты, точнее приколоты к бровям костяными крюками.
— Сядешь ты, Вершинин, — говорит он с высоты седла, и звенят-перезваниваются стремена. — Ой, сядешь!
— Если не ляжешь, — хохочет стая, скалясь белоснежными зубами.
— Не перечь Варгу, Вершинин. Не перечь!
— Прочь! — старика вдруг заслоняет черноволосая женщина. Чешуйчатый хвост ее заканчивается змеиной пастью. Две иглы ядовитых зубов сочатся желтым ядом, который падает в чашу-череп. Радиоактивным бледным светом сияет на чаше министерская печать. — Все прочь!
— Матушка Рова! — взвыла стая. И тучей багряных нетопырей поднялись удостоверения, они хлопали псевдокожаными крыльями, стряхивая позолоту и чернила.
Женщина молчала.
Стая сдалась. Отползла на шаг.
— Кто ты? — только теперь к Вершинину вернулся голос.
— Рейса-Рова. Гурорисса. Та, которая водит Дикую охоту.
— Чего тебе надо?
— Твоего согласия. Твоей жизни. Твоей души. Выбирай.
— Уходи.
Она тронула бока коня, и черный жеребец подался вперед. Он придавил Вершинина к стене, оскалился и дыхнул жаркой вонью.
— Уходи, — повторил Вершинин, глядя на всадницу.
— Что? Не боишься меня?