Владимир Чигринцев

Алешковский Петр

— Тебе так только кажется, а в Европе ты кто?

— Россия тоже Европа, вы почему-то всегда это забываете.

— Расскажи мне еще о комплексе, который испытывает каждый образованный американец, находясь в Европе.

— Конечно. У вас такая долгая история.

— Вот именно, но что в результате побеждает — деньги или история?

— К сожалению, деньги.

— Нет, Ларри, побеждает человек, побеждает сам себя. То, что ему нужно, то хорошо, если это хорошо; если плохо, начинаются проблемы с совестью, и это — другая история.

— Не знаю, я честно не знаю. — Ларри грустнел на глазах.

— От истории никуда не денешься: прошлое всех породило, и Америку — большой остров диссидентов — тоже. Потому-то на него и рвутся отовсюду, инстинктивно стремясь сбежать от прошлого.

— Что меня всегда поражает, русские такие рисковые. Все бросив, едут в неизвестность, а сейчас не прошлые годы, есть возможность: купи билет, слетай, посмотри, прикинь, нет, как в омут головой.

— Во-первых, у тех, кто едет, такой возможности нет, а во-вторых — так только и можно, иначе сил не хватит. Потом, коли денежки заведутся, можно наезжать, Княжнин же умудрился, и сколько таких.

— Княжнин — настоящий пионер, а мы — третье, четвертое поколение, мы — разнеженные. Да и кто сказал, что Княжнин счастлив?

— Счастье, Ларри, понятие почти придуманное. Сумел же он выстоять, создать дело, а потом не побоялся все продать и жить на проценты, так, по крайней мере, Аристов мне рассказывал. Здесь у него какое-то маленькое дельце, остатки.

— Не знаю, у нас не принято спрашивать. Княжнин, конечно, удачливый бизнесмен, но не думаю, что только деньги его сюда тянут.

— Может быть, хотя я считаю, что важней всего деньги, а даже если и нет — тут он уже не свой. Не столько мне не свой, сам себе не свой, понимаешь?

— Да, он мне подобное говорил, — признался Ларри, — и мне его жалко.

— Ладно, — резко оборвал Чигринцев, — много других имеется, нуждающихся в сострадании.

— Наверное, — кивнул Ларри. Он совсем скис и замолчал.

Подъехали к аэропорту. Выгрузились. Посадку еще не объявляли. Ларри с Волей принялись бродить по зданию, сестрам хотелось побыть одним. Какая-то женщина в добротном кожаном пальто, с золотыми сережками в ушах, держа за руку девчоночку лет пяти-шести, одетую тоже вполне прилично, вдруг отделилась от толпы, направилась прямо к ним и с ходу принялась канючить: «Добрые люди, помогите на билет, нас вот с дочей ограбили, кошелек стащили, даже купить не на что». Лицо ее умильно скривилось. Девочка тупо глядела в пол. Ларри незамедлительно полез в карман, но Воля его осадил.

— Даю полминуты и вызываю милицию, я здесь частый гость, — бросил он попрошайке.

Женщина, не изменив лица и позы, медленно принялась пятиться и растворилась в толпе.

— Ларри, ты всегда подаешь нищим в Америке? — спросил с ехидством Воля.

— Нет, пожалуй, редко, но здесь… — Ларри смутился.

— Ладно, не обижайся, я хотел только, чтобы ты понял, это профессионалка, — постарался загладить неловкость Воля.

— А как ты думаешь, Ольге легко в Америке? — спросил вдруг Ларри, отводя взгляд.

— Не знаю, — протянул Воля, — не задумывался, если честно, она же с тобой.

— Со мной-то со мной, но не забудь — у нас нет детей и не будет никогда. Ей плохо, я знаю. Но и здесь нехорошо. Почему?

— Потому, старина, что теперь полагается выпить, попечалиться на судьбу и разойтись довольными, согретыми, уверенными, что не один ты такой на белом свете, но я за рулем, а у тебя жена, отец которой, быть может, сейчас умирает в больнице. Всякое случается, правда?

— Да, да, — обреченно поддакнул Ларри. Он совсем впал в хорошо знакомую депрессию, и Воля проклинал себя, что занудил разговор, тогда как надо б было стараться его развеселить. Они слонялись без дела, не решаясь подойти близко к сестрам — те сидели на скамеечке отрешенные и покинутые.

Выпили по стаканчику «пепси», пробежали глазами по витринам валютного магазинчика. Платки, ложки, матрешки, хрусталь, майки с российской символикой, ряды бутылок, видеотехника. Какая-то живая мысль промелькнула вдруг в глазах у Ларри.

— Зайдем? — с просящей интонацией прошептал он.

— О’кей, пошли, почему бы и нет? — Воля толкнул дверь.

Ларри оглядел горку телевизоров, ткнул пальцем в портативный корейский «Голд стар».

— Вы принимаете карточки «Америкен экспресс»?

— Конечно. — Продавщица вытащила из-под прилавка коробку. — Триста двадцать долларов.

— Отлично, я беру. — Ларри протянул ей карточку.

— Постой, ты спятил, зачем тебе? — завопил Воля.

— Потом, потом… — От волнения руки Ларри тряслись.

Девушка быстро прокатила карточку в аппарате.

— Спасибо! — Ларри схватил коробку, протянул ее Воле: — Возьми, я прошу, на память, надо, это надо, Воля.

Воля посмотрел в его глаза и так, с коробкой вместе, большого и смущенного, обнял и крепко поцеловал.

— Эх ты, Америка, спасибо, Лариоша!

Тот задохнулся от радости. Лед был сломлен, настроение переменилось в момент — они захохотали и в обнимку, вдвоем держа коробку перед собой, вышли из магазинчика, сопровождаемые счастливыми улыбками продавщиц.

Ольга и Татьяна сперва не поняли, но через минуту и им передалось нервное веселье, счастье минуты, после которой хоть потоп, и они уже смеялись, особенно когда Воля пропел: «Раз Америка России подарила пароход. Две трубы, колеса сбоку и ужасно тихий ход!»

И смеялись, провожались, обнимались бесконечно, Ольга и Ларри плакали, но уже не тяжкой грустью, а как после покаяния, сладкой печалью сердца. Воля махал руками, смешно подпрыгивал, до тех пор пока они не скрылись из виду за стеклянной дверью.

Тогда только он обернулся к Татьяне. Та была взволнована, печальна, но, слава Богу, не угрюма.

— Нищие, между прочим, тоже в ответе за богатых, — глубокомысленно изрек Чигринцев.

— Дураки, какие вы дураки, мужчины, — сказала она ласково и потянула Волю к выходу.