Владимир Чигринцев
Шрифт:
— Таня, он угасает.
— Перестань! Не пори чепухи, это реакция организма. Ему, бедняжке, два раза давали наркоз. А ты понимаешь, что это для мозга, для сердца, с его-то болячками? Сволочи! Нет, он поправится, совсем поправится, Сережа выписал какие-то бесподобные витамины. Понимаешь, в Америке он давно бы был на ногах. Ведь повторная операция — брак, они что-то там не зашили. Сережа говорит, в Штатах такого хирурга сразу бы дисквалифицировали. Просто мозг и сердце, Воля, они онемели. Но он оттает.
— Мы же не в Америке… — Он попытался спустить ее с небес на землю.
— И жаль, очень жаль, там рак — обыденная операция. Послушай, я консультировалась, его зарезали, вторая операция была не нужна. — Лицо ее источало открытую ненависть.
— Не сходи с ума, врачи сделали что смогли.
— Ладно, — обрубила она жестко, — ты ничего не понимаешь. Спасибо, Воля, ты иди, скоро Сережа привезет кардиолога. Сегодня заезжал Самвелян, реаниматор, помнишь, он папе меняет трубочки, следит за ним. Он оказался добрым человеком, это еще в больнице было видно. А Цимбалин, сволочь, нет, ты представь — раза два позвонил, и все. Сволочь, коновал, мясник!
— Я пойду, Таня.
— Спасибо, я ничего не забыла, тут просто все, понимаешь… — Наконец-то нежно его обняла и оттолкнула: — Спасибо, позвони вечером.
В прощании не было прежнего тепла, она вся погрузилась в свое горе. Воля знал, что тут он бессилен чем-то помочь.
5
Вечером, без приглашения, заявился Аристов. Трезвый и мрачный, сидел на кухонной тахте, пил чай с медом, слушал Волины байки про щебетовскую родню, со скучающим видом поглядывал в окно на падающий снег. Потом не выдержал, перебил, принялся расписывать поступившее ему предложение — старый одногруппник по университету звал в дело, торговать офисной мебелью.
Аристов рисовал золотые горы и упрямо твердил: «Что же прозябать? Считать копейки?» — и строил, и строил проекты, в которые, похоже, заставил себя уверовать. Наконец не выдержал, почти закричал:
— Сам-то, сам, поехал за кладом, ведь верил же, думал, Татьяна клюнет, ну, признайся! — Выдал себя наконец.
— Как тебе объяснить? — ответил Воля строго. — Я скорее поверил в сказку. И не жалею. Единственное человеческое желание: «раз! — и проснулся богатым». Да и это не главное — надо было положить конец легенде.
— Положил? — Аристов немедленно отыгрался.
— Положил, положил с прибором, — рассмеялся Чигринцев. — Нам с тобой миллионами не крутить, не жили богато, неча начинать.
— Княжнин со мной об заклад спорил, что ты поедешь, — заметил вдруг Аристов многозначительно.
— Что ты имеешь в виду? — насторожился Воля.
— Да просто… — Виктор теперь неотрывно следил за его глазами. — Обставил нас, как фраеров, и в дамки. Татьяна только о нем и лепечет, заметил?
— Заметил, — горько признался Воля. — Но неужели, думаешь, он все рассчитал?
— А как же! — вскричал Аристов. — Я, я, дурак, я ведь тоже клюнул, впрочем, дураков всегда лечат, и поделом!
— Брось, как будто дело решенное, она не в себе, верит, что Павел Сергеевич встанет, только об отце и печется, а что Княжнин помогает, так нам тех лекарств не достать.
— При чем тут лекарства? — зло бросил Виктор. — Не в лекарствах дело — великий бизнесмен!
— Хорошо, допустим, но как минимум надо ее желание.
— Есть, есть желание, — безнадежно сказал Аристов.
— Ты уверен?
— Я хорошо ее знаю… — Он замолчал, затем добавил совсем сокрушенно: — Бизнес, видал я его в гробу, ты прав, надо зарабатывать тем, чему научен. Может, Ларри выбьет стипендию, он обещал. А насчет Тани мне интересно знать одно: почему? Тут не простая истерика, кабы я знал… — Он поднял стакан, посмотрел через него на лампочку.
Помолчали. Несколько раз разговор возникал, вертелся вокруг непонятной им тайны и сам собой угасал.
— Я тебя не то что убить хотел, но обкатывал в мозгу, обкатывал, — откровенно признался вдруг Виктор, — когда перед отъездом… ты прости, мне стыдно сегодня.
— С ума ты сошел. — Воля положил ему руку на плечо.
— Нет, правда, — подтвердил Аристов, — так все шло, так шло и вдруг разлетелось. Она бы сдалась… Раньше надо было действовать, я бы сумел. Она, Воля, кажется неприступной, на деле… — он махнул рукой, — комплекс на комплексе… — И почему-то добавил: — Мне таким ученым, как Павел Сергеевич, не стать…
— И мне не стать, велика беда. Неприступная, говоришь… Вот ведь чертов Княжнин!
— К нему у меня зла нет, — честно признался Витька. — Он такой же, как я, денег только много. Я и его знаю, веришь, мы очень откровенно разговаривали, это он держится таким… — подбирая слово, он замялся, — неприступным, лучше не скажешь. Два, словом, сапога — пара. Год назад у него умерла жена, сын в университете, там без надежной жены — крышка.
— А здесь?
— Здесь… наверное, тоже.
— В чем же дело?
— Тебе не понять, тебе правда не понять. — Он поднялся из-за стола. — Ты так не пробивался. К тебе вот я ревновал, а к нему… приму как должное, моя карта бита.
— Дурак ты, Витька, — сорвался Чигринцев, — каждому свои болячки, уясни наконец.
— Точно: кому — саркома, кому — насморк… Прости, Воля, прости, что наговорил, я тебя честно люблю, за одно это прости.
— Прекрати, я тоже тебя люблю. — Чигринцев не врал, он действительно любил его.
6
Павел Сергеевич Дербетев скончался в четыре часа дня во сне, сидя в кресле, через неделю после Волиного приезда в Москву. Покойника обнаружила тетушка Чигринцева, зашедшая попрощаться с ним, — отработав свой день, собиралась ехать домой. Вместе с Татьяной они облачили его в парадный черный костюм. Потом Татьяна обзвонила близких.
Воля приехал немедленно. Профессор лежал на кровати, на гладкой доске. Лицо заострилось и было, на удивление, красиво в своем спокойном величии. Ни надменности, ни гримасы боли — умер он, вероятно, мгновенно.