Владимир Чигринцев
Шрифт:
У тебя нет страстности, нет веры в свою правоту, в свою миссию в жизни. Это скверно.
Если отнять от тебя «ученого», то твой «Человек» проиграет бесконечно, гораздо больше, чем если б сотворили подобное со мной. На сегодня главная твоя ценность как человека заключается в том, что ты ученый, и главный твой минус как человека состоит в том, что ты не дал еще того, что как ученый мог и обязан был дать. Неча жаловаться на Катю Чигринцеву — она всегда смотрит в корень, и если «бьет больно», то от любви, осознает ответственность за тебя — для тебя, а ты, прости, дуешься, как дурак, на свое «альтер эго». От каждого по способности! Тебе много дано — много и спросится. То, что ты сделал, это умно, интересно, часто глубоко и очень талантливо. Но мне этого мало! Я хочу большего, я требую от тебя большего — минимум школы. Не веришь теперь в «обобщения» — при через факт! Важен не сам документ, а то, что при /после его чтения родилось в мыслях, документ — лишь часть, вешка на пути, а порой и откровенная фикция — отрицательный результат тоже ведь результат!
Я жду от тебя работ, которые создадут движение в науке, трудов, мимо которых не сможет пройти ни один исследователь, работающий в данной области. А этого еще нет. Но это должно быть сделано. К этому надо готовиться, ибо это трудно сделать.
Ведь у тебя есть большие темы — любимое тобой и досконально знаемое искусство и культура Новгорода и Древней Руси, разрушенные немецкими варварами. Теперь это важно и нужно! Важнее восемнадцатого века, вельмож, парадов и имперского разврата. Надо быть патриотом своей Родины, своей культуры, своей Истории. А тебе, плавающему в мировой культуре как рыба в воде, и карты в руки — ты понимаешь все в сравненье с памятниками мировой культуры, и это отточит своеобразие нашего национального творчества, его глубокую художественную, человеческую весомость и значимость. И ты любишь эти вещи, понимаешь их подлинную красоту, видя их в натуре, прочувствовав их, как ты умеешь чувствовать прелесть руки неизвестного приказного писца, хотя б взяточника и лжеца. Ведь ты имеешь условия для работы, имеешь самое драгоценное из того, что у нас есть, — время.
Как я завидую тебе в этом! Милый Паша, ты пишешь, что долго «метался, думал, переходил» от «Прощай, оружие!» к «Братьям Карамазовым» и т. д. Этот роман Хемингуэя не восхитил меня, как «Фиеста». Сейчас же он особенно не ко времени. Ведь это исповедь дезертира, исповедь человека, который решил любить и быть счастливым, жить для себя и для своего личного счастья, бросив оружие, он бросил все и сбежал из армии!
Достоевский велик. Я всегда любил и люблю его. Но интерес к показу «язв души» человеческой, смакование «гнусненького» и «гнуснейшего», что есть в человеке, сейчас у меня вызывает отвращение, несмотря на гениальность Достоевского.
Не надо предаваться грусти, надо уметь побеждать себя — воля, воля и еще раз воля! Ты недостаточно упорно работаешь над своим человеческим ростом. Мне, например, кажется, что я изжил это чувство своей одинокости. Теперь мне было бы, пожалуй, не так интересно и не нужно заниматься такой темой, как Александр Блок и театр, этим «клюквенным соком», что было в скрытом виде привнесением автобиографического в «сухую работу». М. б., за это именно ты так энергично когда-то отверг ее. Вообще, мне хотелось бы написать теперь о чем-нибудь настоящем, полнокровном, радостном, а не о надломленных людях, о людях с червоточиной в сердце, с больной душой и разорванным сознанием. И это изменение моей внутренней ориентации меня самого радует!
Помнишь наши беседы насчет «Пугачевского бунта» Пушкина, о «Кармен» Мериме? «В конце концов, жизнь этих людей так жалка, что весть о смерти не страшит их нисколько». Высокомерно и гневно ты тогда осуждал, а я — поддакивал! Сегодня смерть — реальность из реальностей, и «плебс» становится Гераклом, держащим на плечах земной свод. На то, мой милый, История, мы в ней, наше прочувствование ее в момент «напряжения жил нации». М. б., потом все повернется, м. быть, — знать не хочу. Бессмысленность и беспощадность обернулись осмысленной беспощадностью к врагу. Это поддерживает. Мы победим!
Ты последнее время что-то заражен рефлексией. Это скверно. Вспомни наш последний разговор с тобою, год назад, 15 июля 1941: Гамлет прекрасен, но гамлетизм — отвратителен. Он не в такт со временем. И это надо тебе особенно почувствовать, тебе, такому чуткому к современности!
Приведу запись из своего дневника. Разговор с киносценаристом Лебедевым, перед самой войной (за 3 дня, т. е. 18 июня!):
«Николай Алексеевич Лебедев очень убежденно нападал на наш театр (т. е. МХАТ) за несвоевременность и бестактность выбора темы (т. е. пост. „Гамлета“): „Нам нужны цельные, мужественные, героические люди, могущие сражаться, прыгать с парашютом, стрелять. Вы понимаете, что происходит сейчас в Европе, накануне каких грандиозных событий мы стоим? Когда гремят пушки, Гамлеты не нужны. Зачем создавать общественное внимание вокруг фигуры колеблющегося человека. Сомневающиеся люди не только не нужны сейчас, больше того, они вредны. На фронте колеблющихся расстреливают!“»
Меня удивляет одно: тебе дали отсрочку, забронировали. Государство сберегло тебе жизнь, считая, вероятно, что даже теперь, когда тысячи ученых, художников, историков находятся на фронте, ты нужен в тылу, в университете, что ты должен работать в области культуры. Это говорит о высокой оценке твоей работы. Это надо ценить, понимать и прочувствовать. И эту оценку надо оправдать. А что делаешь ты для этого? Что огорчает тебя? Чего недостает тебе?
Правда, ты живешь в глубоком тылу, в далеком и знойном Ашхабаде, но ты не одинок. Ты работаешь со студентами, которые тебя обожают, рядом с тобой жена (хоть вы и не оформили отношения, что лично меня никогда не волновало). Она любит тебя и заботится о тебе. Она не принадлежит к той категории женщин, сущность которых исчерпывается тем, что они являются «постельной принадлежностью» и ничем больше. Она для тебя сейчас самый близкий человек из всех, любящий и заботливый, твой друг, твой товарищ, строжайший критик и помощник в работе, как бы порой ты ни стонал и ни лез на стенку от ее замечаний. А университетская среда — разве этого мало? А Котя, а Наташа Рейзен? Имел ли я что-нибудь подобное за 9 месяцев моего отсутствия из Москвы? Но ты не ценишь этого.
А ты все тоскуешь, переживаешь одиночество и, как когда-то Катюша Чигринцева, сходишь с ума, что в твоей жизни все спокойно и благополучно, что нет романтических бурь и порывов, что ты не ранен, не покалечен, не прошел сквозь кровь, боль, страдания, а занимаешься тем, что воспитываешь кадры студенческой молодежи.
Знаешь, если бы у меня было два свободных дня, чтобы засесть писать, я был бы счастливейшим человеком в мире, но у меня нет вечера, чтобы сходить в баню, и я третью ночь ночую на своем столе, на службе, не имея времени попасть домой. И все же всякую свободную минуту я стремлюсь использовать, чтобы что-то сделать. Ведь если жизнь моя будет прервана, то что останется после меня? Очень мало. Одна книжка. Все остальное, даже диссертация, — все это лишь незавершенные вещи, наброски, планы, искания. И хочется жить, чтоб хоть что-нибудь успеть сделать, чтоб оставить какой-нибудь след, чтоб, отправляясь в «ту страну, откуда путник не возвращается», знать, что жизнь прожита не напрасно.
Единственное, что огорчает меня в жизни, когда я оглядываюсь на прошлое, — это то, что у меня не хватило сил, таланта, уменья сделать то, что хотелось, написать те работы, о которых мечтал столько лет.
Мне кажется, что тебе, во всяком случае, не имеет смысла унывать и огорчаться. Именно ты можешь быть и нужен и актуален сегодня. Ты мог бы органически включиться в современность — быть ученым-борцом, ученым-публицистом и с присущим тебе пафосом, убежденностью и честностью живым и общественным словом бороться с врагом, разоблачая его варварскую, звериную сущность, вскрывая подлинное содержание той идеологии, которую спешит утверждать фашизм.
И эта публицистическая деятельность и занятия со студентами — то, что делает жизнь небессмысленной, даст тебе уверенность и сознание, что ты и в тылу борешься вместе со всеми за общее дело — за освобождение страны, за разгром врага. Сейчас все должно быть пронизано ненавистью к тем, кто против нас. Мне кажется, что тебя всегда тянуло к публицистике, к широким культурным обобщеньям, к выходу из сферы «только науки и культуры». Не правда ли? Так отчего ж не попробовать?
Ты писал, что прежде всегда «немножко презирал» меня за МХАТ, за Достоевского, за «интеллигентщину» и смотрел на меня сверху вниз. Но теперь, кажется, произошла метаморфоза, и на меня, «так замечательно выросшего и тебя переросшего», ты будто бы можешь смотреть не иначе как «снизу вверх», с чувством «восхищения» и «радости» за меня.