Владимир Чигринцев
Шрифт:
— Давай, куда деваться. — Крестьянская жизнь вдруг наскучила. Разом и бесповоротно. Уже знал: долго не высидит — сходит в лес, скорее для профилактики, чтоб убить два-три дня, и побежит в Щебетово — подгонять ремонтеров. Была бы машина на ходу, наверное, рванул прямо сейчас, вслед за психанувшим Иваном Ильичом. Бося, Валентина, ничем не повинный Ванюшка — все стало чужим. Да все и было чужим.
…Трое суток таскались с Гришкой по лесам, но, на счастье, никого крупного не убили. Вечером последнего дня в капканы попали первые бобры. Большие, почти квадратные и тяжелые, в мощной темно-коричневой шубе.
Холодная тушка лежала на чистом полу бани. Сжатые в локтях, сведенные, как у младенца, ко рту передние лапки, похабно разваленные задние. Гладкий и мощный кожаный хвост-шлепало, мелкие, подслеповатые глазки, оскаленная хищная мордочка грызуна с прокуренными верхними резцами. Так красит зубы краснотелая осина, которой только и питается животное.
С нескрываемым торжеством Гришка приподнял покореженную заднюю лапку — старая бобриха побывала в капкане прежде, но тогда челюсти лишь прихватили палец. Она отгрызла его под самый корень, уползла в нору. Теперь капкан защемил выше, перебил хрупкую кость. Цепи хватило доползти до воды, где, выбившись из сил, она и затонула.
Другая туша, провисшая и оттого казавшаяся чуть изящней первой, прикреплена была к специальной поперечине за задние ноги мягкой алюминиевой проволокой. Гришка методично правил нож на мелком бруске. Шкурка на лодыжках сползла чулком, на пол сочилась черная венозная кровь. Блестел нагулянный на зиму сырой и желтый жир, пахло мокрым мехом и специфическим, густым, похожим на молозиво бобриным веществом. Гришка печалился, что его некуда сдавать — бобриная струя особенно ценится парфюмерами всех стран.
Смотреть, как охотник разделывает бобров, Воля не стал, вышел на морозный воздух, жадно втянул его ноздрями. Никак не избавиться было от едкого бобриного запаха — так в детстве серая суконная школьная форма разом и надолго впитывала табачную вонь, стоило только зайти на переменке в туалет. Где-то далеко в поле застучал, нарастая, движок тяжелого мотоцикла, потом показалась яркая фара. На разбитом, допотопном чудовище прикатил Валентин, сообщил, что «жигуленок» уже покрасили, осталось только нацепить бампера, решетки и прочую мелочь.
Наспех простился со всеми, совал Валентине деньги за трехлитровую банку с медом, но не взяла — посылала Профессору на выздоровление. Помялись смущенно у порога, обнялись.
— Приезжай, хоть на Новый год, коли заскучаешь, — пропела добрая баба.
— Борису передай привет.
— Приедет — передам, — серьезно кивнула головой.
Чигринцев плюхнулся в коляску старого мотоциклета, не оборачиваясь, нахохлился в ней. Старый двухтактный движок застучал, Валентин резко бросил сцепление — скрипучее, но мощное сооружение рвануло по кочкам вперед.
— Приезжай, приезжай, дядька Володька! — звонко вопил вслед Ванюшка.
Помахал ему рукой через плечо, но оглянуться не посмел.
9
Чигринцев ночевал на печке в Николаевой избе. Проснулся утром от детского смеха — Колькины мальчик и девочка, затеяв игру, возились на полу. Старая колдунья приглядывала за ними, что-то ласково нашептывала, верно, вычитывала за громкий голос — оберегала покой гостя. Воля следил за ними из-за занавески — ведьмино лицо так и светилось, детишки прыгали вокруг, цепляясь за подол платья, пытались ее закружить. Старуха, расставив корявые руки, пугала — дети, понятно, только громче заливались смехом. Не подозревая, что их видят, они веселились открыто. Но вот хлопнула дверь, дети разом сиганули под кровать, продолжая еще игру, старуха же махом опустила руки, как-то по-прежнему сгорбилась, напустила на лицо серьезную мину, зашикала на входившую:
— Тише, тише, оне спят еще.
Колина супруга несла ведро с утренним надоем, была весела, холодок бодро разукрасил щеки.
Воля заворочался на печи, изображая пробуждение, затем оттянул занавеску, сощурив глаз, принялся заигрывать с детьми. Те недолго конфузились — скоро все втроем возились на печи, не обращая никакого внимания на окрики матери, подаваемые скорее ради приличия.
Установив крепкий контакт с детьми, он разом заслужил женское доверие — весело, ходко и плотно завтракал, нахваливал пироги, молоко, аппетитно уплетал яичницу, показывал, пугая детей, как страшно выли ночью волки на болоте. Мужики давно работали в гараже, спешили закончить дело, Воля на правах барина-заказчика наслаждался семейным уютом.
Колина жена суетилась у печки — готовила обед, бабка сидела в углу на скамейке, скромно поджав ноги, слушала, слов в его повествование не вставляла, но лицо оттаяло, светилось прирожденным добром, куда и пропала прошлая настороженная, суровая колдунья. Когда Воля живописал появление вурдалака, глаза ее, правда, стали строги, но ничего не нарушило всеобщей идиллии.
— Выходит, чеснок твой спас, старая, спасибо. — Он поклонился ей одной головой.
— А как же, он и спас, — ответила бабка, вроде поддержав его разбитной тон, и добавила уже назидательно: — Клад тем, кто ищет, специально не дается, он к особому сердцу идет, к легкому.
Но расспросы его не прокомментировала, заупиралась, замкнулась, как тогда за всеобщим столом.
Наевшись досыта, всех ублажив, и себя в первую очередь, Воля отправился в гараж. Мужики заканчивали сборку, клятвенно заверяли, что после обеда можно будет уже опробовать машину. А она, ласточка, свежеокрашенная, заново родившаяся, выглядела лучше, чем была до аварии. Позубоскалив, похохмив, не желая им мешать, Воля решил пройтись по деревне, а точнее, небольшому селу, раскинувшемуся на холмистых берегах большого ручья, впадающего в бобрянскую речку.
Яростно светило солнце. Попадавшиеся навстречу мужики и бабы, на удивление, не были пьяны, деловито здоровались в ответ, с интересом разглядывали незнакомца. Какой-то чистый дедок, тюкавший колуном промороженные ольховые чурки, оставил работу, пригласил покурить, поинтересовался, кто да откуда. Пустячный разговор взбодрил еще больше.
Воля зашел в магазинчик, накупил детям «сникерсов», пряников и злошипучего польского лимонаду в пластмассовых бутылях. Загрузив руки пакетами, по параллельной большой улице неспешно направился к дому. Избы здесь стояли крепкие, больше крашеные, забранные дорогим шифером, а если и толем, то как будто новоуложенным, аккуратно пробитым по стыкам рулонов сверкающей железной полоской. Покосившиеся, пьяные избы, как специально, село откинуло на закрайки, они не лезли в глаза, и если где и встречался падающий, хромоногий забор, хотелось верить, что горбыль на новую изгородь уже напилен, соштабелеван и только ждет своего часа — просто у хозяина никак пока не дошли руки. В конце прогулки он вышел к старому сельскому клубу (вероятно, бывшему помещичьему дому). Единственное здесь кирпичное двухэтажное здание с широким выдающимся крыльцом, оно было забрано лесами. Одно крыло, побеленное, сияло, как русская печь в доме чистоплотного хозяина, другое — находилось в работе. На лесах, под лебедкой, на уровне подоконников второго этажа стояли, обнявшись, два мужика-шабашника.