Владимир Чигринцев
Шрифт:
Лоб разом покрылся холодными бисеринками пота, раскрывшиеся ноздри впитывали сладковатый запах ужаса, по позвоночнику потекла липкая, горячая струйка. Чигринцев инстинктивно схватил ружье, трясущейся рукой загнал в стволы пули, завопил на пределе голосовых связок: «Вон, вон, пошел, гад, вон!» — выцелил пса, но тот и глазом не моргнул, застыл метрах в пятидесяти, хладнокровно следил за его истерикой. Ружье ходило ходуном в руках, он едва унял дрожь и, продолжая орать, саданул дуплетом. Собака стриганула ушами и… исчезла. Мгновенно рванул на плечо рюкзак, заозирался. Никого.
Вдруг сбоку из кустов явственно человеческий гнусавый голос произнес:
— Брось ружье,
— Кто? Кто? Где? — Воля утратил разум окончательно.
В кустах затрещало, и на поляну вынесло невысокого мужичка, а скорее, дедку, седого и небритого. Щербатый мелкозубый рот искажен злой гримасой, лицо перекошено, один глаз прищурен, другой — вовсе закрыт. В руке — длиннющая курковая одностволка.
Доли секунды они глядели друг на друга, целя ствол в ствол, пока Воля не сообразил, что его ружье пусто. Тогда он закричал, боком скатился в кусты и побежал, не чуя ног.
Он спасался от наважденья, от того, что подсознательно ожидал целый день, и все бежал и бежал, пока ноги сами собой не подкосились. Рухнул на мокрую кочку, спешно перевернулся на спину навстречу возможной погоне, перезарядил ружье — сердце готово было выскочить из груди.
5
Он очнулся, когда почувствовал холод земли — лежал, видно, долго, — тело промерзло и окоченело, зубы стучали не от одного испуга. Озираясь, не выпуская из рук ружья, приподнялся, расправил затекшие плечи, поприседал, разгоняя кровь. Тут только заметил, что в левом кулаке накрепко зажата бабкина чесночина с душистой травкой, которую не помнил, как и достал из кармана. Застыдившись, сунул ее назад, но на всякий случай не застегнул пуговицу. Кругом стояло скупое болото: желто-серые кочки, покрытые темной клюквой, редкие, чахлые сосенки, погибшие, с поломанными верхушками, трухлявые березки. Остро пах болотный багульник.
Надвигались сумерки, солнце село, над высоким и черным лесом опасно горели облака. Он не представлял себе, где находится, компас куда-то затерялся, и это пугало больше всего. Правда, выбираться сейчас домой Чигринцев бы не отважился даже и с компасом, оставалось — ночевать здесь.
Закинув ружье на спину, ломал и оттаскивал гнилые березы — устроил из них лежанку, навалив сверху гору сухой травы. Разжег костер. Работал лихорадочно и быстро, стараясь успеть дотемна, временами замирал, вслушивался, но тишина пала полная. К счастью, выкатила на небо большая щедрая луна. С окраин болота потянуло могильной сыростью, собирался туман. Воля расположился на самом высоком месте — сюда, как в волшебный очерченный круг, не дотянулись его густые щупальца. В низине закачалась бестелесная простыня, но крепчающий мороз выстудил землю, прогнал призраки прочь. Силуэты деревьев на лунном свету читались ясно: стерегущие и настороженные одновременно.
Дров натаскал с испугу много — должно было хватить с избытком. Ночь разом набрала глубину, созвездия начали медленный обход небосклона, Луна унеслась ввысь, ярко залила окрестности печальным, но и спасительным светом. Втайне он молил провидение, чтобы не набежали тучи. Слышно стало далеко: где-то лопнет ветка, где-то как будто вздохнет нечто или некто.
Огонь проел во мху ямку, костер горел недымно, и пока он сидел к нему близко, резиновые сапоги невыносимо накалялись, но стоило чуть прилечь, как холод гнал к спасительному теплу. Пространство сжалось до освещаемой точки. Чигринцев постепенно успокаивался — живое пламя обогревало
Не шел только из головы пес и напророченное белое пятно у горла…
Хотелось схватить из костра головню и, чертя в черноте рассыпающиеся огневые круги, бежать, гнать прочь наваждение.
И тут где-то близко, казалось, оттуда, откуда сбежал, завыл волк. Громко, на одной рыдающей ноте. Сперва опробовал голос, затем все сильнее, по нарастающей: «О-о-оу-у-воу-у-оу!..» Плач подавил тишину, шел снизу, из глубины, и рвался ввысь к безликой бляшке луны. Он накрывал пространство, не оставляя пути к спасенью. Кровь застыла в жилах, руки впились в заряженное картечью ружье. Волка никогда прежде не слышал, но узнал его тут же. Сжался, ожидал нападения, искал атакующих глаз, а их не было. Вой оборвался. Тут же потянул другой голос, более сильный, и третий вступил — самый тонкий, ползущий, кажется, по самой земле.
Песнь обрела хоровую мощь. Стая плакала и плакала, то замирая, то, почерпнув новых сил, расходилась во всю ширь глоток — их вела древняя сила, ушедшая вслед за мифической мерей под землю.
Вдруг он почувствовал: страх оставил, исчез совершенно — красота и мощь покорили, он смирился с волчьим страданием, как будто понял, о чем они поют — о чем-то жестком и красивом.
Вой оборвался посередь ноты, как в пропасть канул. Костер почти прогорел. Воля ощутил зверский холод — тело выстудил голос полночного леса. Навалил гору дров и, когда пламя поднялось высоко, а искры заплясали в небе, повалился ничком на лежанку. Веки налились свинцом, где-то глубоко сидело осознанье нелепой, но великой победы, и казалось, тихие, но крепкие крыла колеблют теплый воздух, охраняют надежно и верно. Он спокойно заснул, обнимая явно не нужное теперь ружье.
6
И приснился Чигринцеву сон. Будто бы он покупает в фешенебельном турагентстве билет в рекламируемое по всей Москве путешествие. Над лакированной современной дверью развевается флажок, похожий на знак бензиновой фирмы «Нефто-Аджипп» — шестиногая собака-зверь с подъятой дыбом холкой, оскаленным, клыкастым ртом, далеко высунутым, кровавым языком. Собака черна как уголь, на шее — белое пятно, четыре задние ноги почему-то бегут коленками вперед.
Специальный возница сажает его в причудливый экипаж — помятый и побитый джип «Чероки», у которого автогеном снесена крыша. На капоте — приваренное железное седло — место разодетого в национальный костюм с лихим поясом поверх шитого кафтана бородатого молчаливого кучера. На нем казацкая фуражка, брюки с лампасами, до зеркального блеска надраенные сапоги и неизвестная жестяная медаль на груди. На спине, в обметанном оранжевой ниткой овале, — знак неведомого зверя. К повозке пристегнут здоровенный черный конь, под дугой которого противно колотится, но не звенит колокольчик в виде маленького жестяного самоварчика.