Владимир Чигринцев
Шрифт:
Прошли лесом три километра, вышли на овсяное поле, до сей поры не убранное, по кромкам вытоптанное кабанами, смятое волнами набредающим медведем.
— В этом году не скосят. — Борис печально махнул рукой. — Делай тут лабаз — обязательно зверя добудешь.
Заброшенное поле опечалило его — на короткое время замкнулся и тут же пошел сетовать на жизнь. Деревни мерли на глазах, оставалась одна пьянь и старики, молодые не задерживались, пахота зарастала, лес, не прорежаемый коровьими стадами, затягивало мелкой зеленой заразой.
— Тебя послушать, так раньше золотой век был, — поддел Воля.
— Не, не золотой, — серьезно ответил Борис, — а весело было. В деревне молодым жить хорошо, а теперь, — он вздохнул, — пора в город перебираться. Там и горячая вода, и газ, и электричество не гаснет. Уеду, вот только подрастет чуть-чуть. — Он скосился на Ваньку.
— Брось, батя, — серьезно возразил парнишка, — в городе воздух не тот. Был я раз у вас в Москве, — это уже к Воле, — так я там изблевался сразу. И не думай, — серьезно, с любящей улыбкой пригрозил отцу, — никуда отсюда не поеду. Да и то правда, — вдруг звонко вскричал он, — где ж я в городе на ДТ-шке гонять буду? Мы его починим, да, бать?
— Починим, — миролюбиво отозвался Борис. — Я и говорю, в деревне молодым что не жить. Я ведь и овец держал по сорок штук, и до пяти коров, а теперь не надо. Никого не надо — сдавать некуда, ничего никому не нужно.
— Землю вам наделяли?
— Предлагали. Я взял шесть гектаров — да ее же обрабатывать надо, а чем? А зачем?
— Обработаем, батя, не боись! — зазвенел Ванька.
— Во-во, на то и щука, чтоб карась не дремал, — сперва дадут, потом пригепнут, — трезво припечатал Борис. — Знаем.
Подошли к пойменным болотцам, спустились с косогора. Борис дал знак молчать. Обрисовал, кто с какой стороны заходит, глянул в небо: «Снег будет!» — и вдруг скривился весь:
— Слышь, кричат бедные!
Ветер донес издалека невнятный крик не крик, вой не вой, что-то тоскливое и ужасное, под стать вновь испортившейся серой погоде.
— В Иванькове, — пояснил Боря, — семьдесят коров на дворе, кровля провалилась, корма не подвезли, а тут, видно, и не доили сутки. Они там, как зайцы, всю кору в загонах обглодали. Эх, огнемет бы, выжег к едрене матери! — Он зверски оскалил лицо.
— Доярки запили, воскресенье, — как само собой разумеющееся заметил Ванюшка.
— Ну! — впаял Боря, повернулся и пошел правой стороной поймы. Ванька затрусил за ним, пригнул голову, настраивался красться к болотцам за уткой.
Вскоре пошел снег, сперва мелкий, потом все более крупный, слепящий. Воля обошел свою сторону, дважды видел крякашей, но стрелял скорее, чтоб выстрелить, утки близко не подпустили, снялись, улетели куда-то за лес, на речку. С Бориной стороны тоже дважды ухало. Несколько раз сквозь белую пелену различал фигурки, жавшиеся к земле: одну поплотнее, другую — почти невесомую, машущую руками. Вой голодного скота давно отнесло ветром в сторону, только слышно шел снег. Пахло болотной травой и прелым горячим торфом.
Сошлись под незатихающим уже снегом, как договаривались, у высокой плакучей березы на дороге. Первым прибежал Ванька, завопил издали:
— Убил, дядь Вов?
— Мимо денег!
— И у нас, а батя чуть не убил! — И он затараторил с сожалением, живописуя неудачную охоту.
Тут, весь облепленный мокрым снегом, подошел Борис:
— Пойдем, к матери надо зайти, просила, да и погодка — хозяин собаку не выгонит, а мы, дурни, поперлись.
— Не, батя, не пущу, давай домой, — потянул тоскливо Ванька и, чтоб дядя Вова не решил, что он устал, пояснил: — Бабушка в Исачихе самогон гонит, пенсия у ней маленькая, вот он и норовит.
— Значит, мы за опохмелкой бродили? — Воля пронзительно поглядел на Бориса.
— Не, — тот отвел глаза, — не буду я, передавали: просила зайти. Не буду, клянусь, чайку попьем, отогреемся — и домой.
— Ладно, — кивнул Воля, — но я не позволю, так и знай.
Боря покорно кивнул головой. К Исачихе подошли в начале второго — бродили всего-то часа четыре, но устали даже взрослые, Ванька давно замолк, брел впереди, надвинув низко на глаза шапчонку, кутая застывшие руки в рукава. Похожая на Бобры, с мертвыми домами, провалившимися сараями и баньками, Исачиха все же имела одну улочку с покосившимся журавлем-колодцем. Помои в колее говорили, указывали на то, что здесь еще кто-то обретается (жили в четыре дома), но само расположение было много проигрышней бобрянского — гнилые овраги, низина, какая-то бузина, далекий серый лес и невесть откуда взявшаяся, разрезающая пейзаж, уродливая насыпь похеренной узкоколейки на задворках.
Бабкин дом был низкий, ушедший в землю. Кислый запах то ли одинокой старости, то ли переходившей браги, а скорее и того и другого, вместе взятого, шибанул в нос с порога. Борина мать, мясистоносая, как и сын, морщинистая и убого одетая, встретила их скрепяще-радостным голосом — ни дать ни взять баба-яга из мультфильма. Залезла в какой-то чугунок грязной ложкой, вывалила сотового меда в тарелку, взогрела чаю, даже нашла Ванюшке не совсем и старый пряник. Усадила Волю на единственный стул со спинкой и, разливая чай, начала печаль:
— Борюшка, зарезал бы ты Огурцову Катю, ведь доведет ее до погибели. Все стадо прогулял, лешак, одна у него в хлеву осталась, мекает от голода. Он мне ее должен — по частям пропил, ирод, а зарезать сил нет. Иди, родный, сделай милое дело.
Чай растекался по жилам, от печки тянуло теплом, выходить в снег, на улицу не хотелось. Борис молча отхлебывал глоток за глотком, чмокал сотиной, сплевывал перемолотый воск в аккуратную горку на стол рядом со стаканом, крупные капли пота выступили на лбу, стекали на морщинистые, раскрасневшиеся щеки. Бабка лепетала про иваньковских доярок, про какую-то обнаглевшую Тамарку-крокодилиху, выдергавшую у нее ночью всю морковь с огорода. Воля сквозь сон слушал, Борис пил стакан за стаканом, тяжело утирал рукавом свитера пот. Ванька, всех раньше оттаявший, играл на лавке с котеночком.
— Пошли! — Борис напружиненно встал, сунулся на кухоньку, вышел с двумя ножами в руке и оселком.
— Ей ягниться скоро, донечке, но уж не судьба, не судьба, — заворковала старуха.
— Поможешь, аль боишься? — смачно кинул глаз на Волю.
Пришлось идти до соседнего дома.
Когда-то добротный, на высоком подклете, теперь дом был загажен: казалось, и хозяина-то там будет не сыскать. Расшвыривая ногами тряпье, гнилые ведра, просыпанные давно поленья, пропутешествовали через темные сени в горницу.