Владимир Маяковский

Маяковский Владимир Владимирович

В одной руке Маяковского — портфель. В другой — стакан чая.

Он сотрясает своими шагами пол эстрады. Он двигает стол. Грохочут стулья. Рядком раскладываются книжки. Стихи. Бумажки. Часы. Звенит ложечка в стакане. Маяковский обжился. Он осмотрен и осмотрелся. Он распахивает полы пиджака, засовывая ладони сзади под пояс: поза почти спортивная.

— Сегодня, — начинает он, — я… — рявкает он, — буду… (Сообщается программа вечера.)

— …После доклада перерыв для моего отдыха и для изъявления восторгов публики.

— А когда же стихи будут? — жеманно спрашивает

какая-то девица.

— А вам хочется, чтоб скорее интэрэсное началось? — так же жеманно басит Маяковский.

Первый раскат заглушенного хохота. В зале копится пока еще скрытое восхищение. И вот Маяковский громыхает свой доклад. Собственно, это не доклад. Это — блестящая беседа, убедительный рассказ, бурный монолог, зажигательная речь. Она полна интереснейших сообщений, фактов, неистовых требований, радости, возмущения, смелых утверждений, курьезов, афоризмов, пародий, эпиграмм, острых мыслей, возбуждающих шуток, разительных примеров, пылких выпадов и отточенных формул. На шевелюры и плеши рыцарей мещанского искусства рушатся убийственно-меткие определения и хлесткие шутки, на них обваливается оглушающее негодование поэта. Маяковский разговаривает. Стенографистки то и дело записывают в отчете: «Смех и аплодисменты, общий смех, бурные аплодисменты».

На стол слетаются записки изо всех углов зала. Обиженные шумят. На них шикают. Обиженные оскорбляются. «Шум в зале», — констатирует стенограмма.

— Не резвитесь, товарищи, — говорит Маяковский. Он совершенно не напрягает голоса. Но грохот его баса легко перекрывает шум всего зала. — Не резвитесь… Раз я начал говорить, значит — докончу. Не родился еще такой богатырь, который бы меня переорал. Вы у меня как проклятые будете сидеть… Вы, там в третьем ряду, не размахивайте так грозно золотым зубом.

Сядьте. А вы положите сейчас же свою газету или уходите из зала: здесь слушают меня, а не читают. Что? Неинтересно вам? Вот вам трешка за билет, и — я вас не задерживаю… А вы тоже захлопнитесь. Что вы так растворились настежь? Вы не человек. Вы — шкаф.

Маяковскому жарко. Он снимает пиджак. Он аккуратно складывает его. Он кладет его на стол. Он подтягивает брюки.

— Я здесь работаю. Мне жарко. Имею право улучшить условия работы. Безусловно.

Некая шокированная дама почти истерически кричит:

— Маяковский! Что вы все поддергиваете штаны? Смотреть противно!..

— А если они у меня свалятся, вам будет смотреть приятнее? — вежливо интересуется Маяковский.

Молниеносные ответы разят пытающихся зацепить поэта.

— Что? Ну, вы, товарищ, возражаете, как будто воз рожаете… А вы, я вижу, вы ровно ничего не поняли. Собрание постановило считать вас отсутствующим.

— До моего понимания ваши шутки не доходят, — ерепенится непонимающий.

— Вы — жираффа, — восклицает Маяковский, — только жираффа может промочить ноги в понедельник, а насморк почувствовать лишь к субботе.

Противники шикают. Стенографистки ставят закорючки, обозначающие хохот всего зала, аплодисменты.

Но вдруг выскакивает бойкий молодой человек без особых примет.

— Маяковский, — вызывающе

кричит молодой человек, — вы что полагаете, что мы все идиоты?

— Ну, что вы? — кротко удивляется Маяковский. — Почему все? Пока я вижу перед собой только одного.

Некто в черепаховых очках и немеркнущем галстуке взбирается на эстраду и принимается горячо, безапелляционно и взахлеб утверждать, что «Маяковский уже труп и ждать от него в поэзии нечего». Зал возмущен. Оратор, не смущаясь, продолжает умерщвлять Маяковского.

— Вот странно, — задумчиво говорит вдруг Маяковский, — труп я, а смердит он.

И оратор кончился… Когда хохот стихает, в одном из углов зала опять начинают что-то бубнить недовольные.

— Если вы будете шуметь, — урезонивает их Маяковский, — вам же хуже будет: я выпушу опять на вас предыдущего оратора..

Толстый маленький человек, проталкиваясь, карабкается на эстраду. Он клеймит Маяковского за гигантоманию.

— Я должен напомнить товарищу Маяковскому. — горячится он, — напомнить старую истину, которая была известна еще Наполеону: от великого до смешного один шаг…

И в ту же секунду, по-слоновьи подняв ногу, Маяковский молча в один огромный шаг перемахивает через расстояние, отделявшее поэта от растерявшегося говоруна.

— От великого до смешного один шаг! — надрывается от хохота зал.

Начинается, как всегда, разговор о классиках, — о критическом изучении их.

Кто-то из правого лагеря язвит:

— Ага! Маяковский взялся за зады.

— А вы что радуетесь? — отвечает Владимир Владимирович. — Да. для нас это — зады. Но ведь вам эти — литературные лица заменяют.

Литератор А., все время пытавшийся сострить, шумевший с места и требовавший слова, неожиданно получает таковое… Но он, оказывается, раздумал, «да я вообще не собирался».

Маяковский торжественно возглашает: по случаю сырой погоды фейерверк отменяется. Потом Владимир Владимирович читает свои стихи. Весь зал, и сторонники и противники, стынут во внимательной, напряженной тишине. Зал сверху донизу дышит восторженной покорностью. С неповторяемым мастерством читает Маяковский. Его прославленный голос звучен, бодр и искренен. Все уголки Политехнического заполнены им. Замерли много слышавшие на своем веку капельдинеры. Дежурный милиционер и пожарный приоткрыли рты.

Маяковский читает. Слово потрясающей силы и несокрушимой крепости, слово упрямое, вздымающее, «весомое, грубое, зримое», слово радостное и яростное, шершавое и острое мощно колышет остановившийся воздух зала:

И жизнь хороша, И жить хорошо.

Бешено гремит взволнованный зал. Вот уже спал первый жар восторга, но снова хлопает, ревет, топочет аудитория… Еще читает Маяковский. Опять онемел зал. Но тут из второго ряда шумно и грузно подымается некий тучный и очень бородатый дядя. Он топает через зал к выходу. Широкая и пышная борода лежит на громадном его пузе, как на подносе. Он невозмутимо выбирается из зашикавших рядов.