Владимир Мономах
Шрифт:
Польщённая вниманием поэта, Феофания улыбнулась и, отколов красный цветок от голубого платья, протянула розу Феодору. Однако тут же спохватилась, что этой уступкой тщеславию умаляет свою любовь к русскому архонту, и со страхом посмотрела в ту сторону, где он сидел. Увы, Олег совсем забыл о её существовании, занятый разговором с Халкидонием и ещё каким-то гостем, который, очевидно, понимал язык князя, так как беседа казалась довольно оживлённой. Но скифский воин был прекрасен в эти минуты, со своими блистающими очами. Разгорячённый вином, он расстегнул ворот рубашки, из которого выступала белая шея, мощная, как у самого Ахилла.
Видя, что взоры свои Феофания обращает не на него и рассеянно слушает философские соображения, Продром оставил её и, прижимая цветок к устам, возвратился на своё место, где сидели ученики Иоанна Итала, сыновья влиятельных царедворцев.
Когда этот пир пришёл к концу и гости, шумно благодаря хозяев, встали из-за стола, Феодор поплёлся домой в компании своих друзей. Вместе с ним отправились в город Николай Калликл и ещё два приятеля из школы — Михаил Лизик и Стефан Скилица. Первые два имели определённую склонность к врачеванию, хотя ещё им в голову не приходило, что они будут пользовать даже царей, а Стефан с увлечением предавался изучению богословия и мечтал достигнуть со временем святительского сана, как с ним и случилось впоследствии, когда патриарх назначил его митрополитом в Трапезунд. Но в те дни все четверо были просто любознательными юношами, которые ещё не очень задумывались над своим материальным благополучием, а писали стихи и проводили время в горячих спорах об аристотелевском «Органоне» или идеях Платона, хотя и оглядывались по сторонам, зная, что школьное начальство не одобрит их смелые взгляды.
Друзья проходили недалеко от церкви св. Фомы и спустились к Пропонтиде, к каменной пристани, названной Вуколеонт, потому что на ней была водружена мраморная скульптура, изображавшая льва, который терзает быка. Царь зверей как бы ухватил тельца за рог, поверг его на землю и впился зубами в горло издыхающему животному, и ваятель изобразил всё это с таким правдоподобием, что лев казался живым в своей ярости, а бык мычащим от ужаса и боли.
Феодор жаловался:
— Мне выпало счастье иметь дядю, который достиг высоких духовных степеней…
— Продром? Русский митрополит? — обрадовался неизвестно чему Скилица.
— Иоанн Продром, предстоятель русской церкви. Кроме того, он изящный в своих выражениях писатель. Я сам, как тебе известно, милый Стефан, изучаю риторику и философию и как будто бы не безобразен по своей внешности… И в то время, как другие забавляются перепелами или постыдной игрой в кости, я посвящаю своё время размышлениям…
— И что же? — помогал Скилица другу, который стал особенно заикаться от волнения.
— И вот образованная девица из хорошей семьи, читавшая Гомера и трагедии Эсхила, взирает как на архангела на этого усатого русского архонта, а меня отталкивает.
— Почему ты так думаешь? — попробовал утешить несчастного поэта Николай Калликл. — Ты сам сказал, что она подарила тебе розу. Поверь мне, что если девушка поступает так, то это неспроста. Не теряй надежды. Я уверен, что рано или поздно она преклонит свой слух к твоим мольбам.
Феодор вздохнул. На небе сияли звёзды. С Пропонтиды веяло прохладой, и пахло морем. Поэт стал в позу, одну руку положил на грудь, а другую простёр в пространство и начал сочинять вдохновенно:
Я с розой тебя сравню, Феофания, с самой прекрасной звездой, Феофания, на константинопольском небе…Увы, на этом творчество Феодора Продрома иссякло. Приятели подождали некоторое время в надежде, что муза вернётся к своему служителю, но он умолк. Лизик усмехнулся:
— Но этот вопрос о предвечной материи…
Скилица обернулся, чтобы проверить, не следует ли кто-нибудь за ними по пятам.
— В самом деле, неужели возможно представить себе, что был момент, когда её не существовало? — поддержал его Калликл.
Феодор Продром, оскорблённый несправедливостью судьбы и сегодняшней любовной неудачей, стал горестно богохульствовать:
— Вы правы, друзья. Я молчал на обеде, когда вступили в спор эти знаменитые мужи. Из вполне понятной скромности. Но скажите мне по совести… Разве эллинские философы и даже иные осуждённые вселенскими соборами еретики не выше и не разумнее наших епископов, что бубнят, как старушки, одно и то же и не дают себе труда осмыслить собственным разумом, данным нам природою для вящего пользования…
— Тише, тише! — останавливал друга Скилица, озирая ночную мглу. — Мне кажется, кто-то идёт по набережной, не кричи, как осёл.
Будущему епископу не хотелось иметь неприятности с патриархом.
Но Феодор Продром метал громы и молнии:
— Разве простой булочник или какой-нибудь неграмотный башмачник могут сравниться в раскрытии тайн мироздания с философами? Почему же требуют от нас, чтобы мы веровали так же простодушно, как и они, в догматы и чудеса? Нет! Исходя из того, что существует два рода знаний — риторика и философия — и что первая учит ораторскому искусству, между тем как вторая, не заботясь особенно о красоте речи, исследует природу сущего и ведёт нас не только на небеса, но и в самые дебри материи…
— Подожди, — прикоснулся к его плечу Скилица.
Впереди блеснул огонь факела. Очевидно, то приближалась ночная стража. За спорами время прошло незаметно, и часы склонялись к полуночи. Вскоре мимо прошли трое воинов с копьями на плече, и тот из них, что держал в руке светильник, осветил встречных путников и грубо окликнул:
— Что вы тут делаете, полуношники?
— Мы спешим навестить болящую тётку, — ответил Николай Калликл, как самый представительный из школяров.
— Кто же навещает тёток в такой час?
— Мы направляемся к ней в надежде, что она сегодня ночью помрёт и оставит нам в наследство всё своё достояние.
Услышав о такой возможности, стражи почувствовали уважение к юношам и стали выражать им всякие пожелания, может быть рассчитывая на подачку. Они даже предложили проводить друзей до того дома, в котором якобы умирала благочестивая женщина, но Калликл поблагодарил их и сказал, что в этом нет никакой нужды.
13