Владимир Мономах
Шрифт:
Получив грамоту от Мстислава, Владимир Мономах не вскинулся тут же отомстить Олегу и наказать обидчика, захватившего его и его отца исконные земли. Постаревшая, увянувшая Гита с опустившимися плечами и расплывшимся телом, но всё такая же неукротимая и мечтающая о великих победах своего мужа и своих сыновей, потрясённая смертью Изяслава и теперь жаждущая мести, побуждала Владимира немедля подняться в поход, послать людей к торкам и союзным половцам хана Кунуя, которого стремился подчинить себе Шарукан, выбить Олега из Ростова и Суздаля, погнать его по лесам и болотам, вновь запереть его самого и его братьев Давыда и Ярослава в далёкой, отгороженной степью Тмутаракани.
Но Владимир был безучастен к её словам.
Он сидел в своей палате в переяславском дворце, слушал, как воет за окном сентябрьский ветер, и думал совсем о другом. Вот и ещё одна смерть в отчаянной борьбе за власть. Идут годы, вырастают сыновья и один за другим идут на заклание в этой чудовищной, жестокой жизни.
Он опять отрешился от повседневных, суетных дел, как когда-то умел это делать отец, как ещё прежде умел делать очень часто и он сам, с каждым годом терявший эту способность. И вот теперь смерть Изяслава вновь заставила его взглянуть на себя, на свою жизнь, на жизнь окружающих его людей с высоты мироздания, с высоты жизни всей Русской земли и с высоты только что постигнувшей его потеря. Он понимал, что нет никакого земного оправдания этой бессмысленной смерти, что есть в жизни лишь одно дело, за которое можно было бы расстаться с ней, кол ожить свою голову и головы своих детей. Для воина, для мужчины существует лишь одна жертва, ради которой он может и доля-ген пойти на смерть, — это Родина, это своя земля, ото живущие на ней люди, это весь окружающий мир, уходящий корнями в седую старину и протягивающий руки в далёкое будущее. Богатство, власть, сила, доходы, золото, ткани, дворцы… Обволакивающий дурман, отвлекающий людей от вечной сути бытия, от забот о духовном своём совершенствовании, опасные игрища, подобные скоморошьим, — ж кто-то неведомый смеётся над глупыми, недалёкими людьми, теряющими в этих игрищах свои жизни, ожесточающими свои души. Сколько раз он задумывался над этим, пытался стряхнуть с себя этот дурман, и столько же раз неумолимая жизнь вновь возвращала его в это жестокое лоно, и он тщился взять верх над своими ближними, удержать и приумножить свою власть, силу, богатство и мощь идущих с ним людей. И всё чаще ж чаще он задумывался над главным в этой жизни, над своим истинным предназначением князя, воина. И всё основательнее приходил он к мысли, что, лишь уняв княжескую вольницу, можно остановить натиск на Русь степняков, обезопасить землю от их набегов. Бедная Гита! Для неё эти колебания были неведомы. Она так и уйдёт в иной мир, полная ярости, ненависти, полная ничего не стоящей суеты, которая и заставляет людей, забыв всё на свете, бессмысленно крутиться от рождения до смерти, как крутится в колесе белка, с которой любит играть маленький Юрий.
За окном гудел ветер, предвещая наступление мрачных осенних дней. Тих и безлюден был скорбящий об Изяславе переяславский дворец. Снаружи доносились заунывные звуки колокола церкви святого Михаила.
Владимир взял тонко отточенное гусиное перо, пододвинул к себе глиняный сосуд, наполненный краснилами, положил перед собой чистый пергаментный лист и написал: «Олег, брат мой…»
Он снова задумался, перед ним в какие-то мгновения прошли долгие годы. Вот они отроками скачут наперегонки под Киевом в июньском лесу, а кругом солнце, зелень, теплынь; вот они на хорах церкви Софии, смотрят друг на друга, перемигиваются, вот Олег стоит над купелью — крестит его первенца…
«О я, многострадальный и печальный! Много борешься, душа, с сердцем и одолеваешь сердце моё; все мы тленны, и потому помышляю, как бы не предстать перед страшным судьёю, не покаявшись и не примирившись между собою… Это я тебе написал, потому что понудил меня сын мой, крещённый тобою, что сидит близко от тебя. Прислал он ко мне мужа своего и грамоту, со словами: «Договоримся и помиримся, а братцу моему божий суд пришёл. А мы не будем за него мстителями, но положим то на бога, когда предстанут они перед богом; а Русскую землю не погубим…»
Он ещё раз прочитал эти последние написанные слова. Ради единства Руси, ради великой цели переступал он сейчас через смерть любимого сына и протягивал руку врагу. Он вздохнул ещё раз и снова взялся за перо.
«Послушал я сына своего, написал тебе грамоту: примешь ли ты её по-доброму или с поруганием, то и другое увижу из твоего письма. Этими ведь словами предупреждал я тебя, объяснил, чего я ждал от тебя, смирением и покаянием желая от бога отпущения прошлых своих грехов… А мы что такое, люди грешные и худые? Сегодня живы, а завтра мертвы, сегодня в слове и в чести, а завтра в гробу и забыты. Другие собранное нами разделят.
Посмотри, брат, на отцов наших: что они скопили и на что им одежды? Только и есть у них, что сделали душе своей…
Тем ведь путём шли деды и отцы наши: суд от бога пришёл ему, а не от тебя. Если бы тогда ты свою волю сотворил и Муром добыл, а Ростов бы не занимал и послал бы ко мне, то мы бы так всё и уладили. Но сам рассуди, мне ли было достойно послать к тебе или тебе ко мне? Если бы ты велел сыну моему: «Сошлись с отцом», десять раз я бы послал.
Разве удивительно, что муж пал на войне? Умирали так лучшие из предков наших. Но не следовало ему искать худого и меня в позор и в печаль вводить. Подучили ведь его слуги, чтобы себе что-нибудь добыть, а для него добыли зла». Он был убеждён, что здесь не обошлось без горячей, запальчивой подсказки боярина Ставки Гордятича. И подумалось ему ещё, что немало, видно, несчастий принесёт ему гордый боярин, что надо бы отослать его под присмотр Мстислава в Новгород, отодвинуть его подальше от княжеских междоусобиц.
«И если начнёшь каяться богу, — писал он далее, — и ко мне будешь добр сердцем, послав посла своего или епископа, то напиши грамоту с правдою, тогда и волость получишь добром, и наше сердце обратишь к себе, и лучше будем, чем прежде: не враг я тебе, но мститель. Не хотел ведь я видеть крови твоей у Стародуба; но не дай бог видеть кровь ни от руки твоей, ни от повеления твоего, ни от кого-либо из братьев. Если же я лгу, то бог мне судья и крест честной! Если же в том состоит грех мой, что на тебя пошёл к Чернигову из-за поганых, я в том каюсь, о том я не раз братии своей говорил и ещё им поведал, ибо я человек… Ибо не хочу я зла, но добра хочу братии и Русской земле. А что ты хочешь добыть насильем, то мы, заботясь о тебе, давали тебе и в Стародубе отчину твою… Если же кто из вас не хочет добра и мира христианам, пусть тому от бога мира не видать душе своей на том свете!
Не от нужды я это, ни от беды какой-нибудь посланной богом, сам поймёшь, но душа своя мне дороже всего света сего».
Долго ещё сидел Мономах в раздумье, прислушиваясь к свисту ветра и смотря на трепетное пламя свечей.
Наутро гонец повёз письмо в Муром к Олегу, и Мономах стал ждать ответа от двоюродного брата. И ответ не замедлил явиться, но вовсе не такой, каким ожидал его Мономах.
Укрепившись в ростово-суздальской земле, Олег стремился внедриться в земли Новгорода, поднять новгородские пятины против Мстислава и, в конце концов, подтянув все свои силы, изгнать Мономахова сына из Новгорода и овладеть всеми северными русскими землями. Со всех сторон стягивались рати к далёкому лесному Мурому. Пришла дружина Давыда из Чернигова, подошли ещё воины из Смоленска, Тмутаракани, Ростова, Суздаля.
Сокрушаясь и негодуя, обратился Мстислав к новгородскому боярству и владыке, спросив их: хотят ли они к себе Олега, и тогда он тут же отъедет к отцу в Переяславль, или устанут они за него и помогут выбить Олега из Мономаховых волостей. Совет был долгим и бурным, потом новгородцы объявили свою волю Мстиславу всенародно, обещав стоять за него и начать войну с Олегом.
Мстислав немедля стал собирать войско для войны со своим крёстным отцом, послал гонцов к Владимиру Мономаху, прося помощи, а пока же выслал навстречу Олеговой стороже свой передовой полк во главе с боярином Добрыней Рогуиловичем.
Добрыня быстро вошёл в Ростовскую землю, побрал там Олеговых сборщиков дани; некоторые из них, узнав о приближении новгородского войска, побежали к Ярославу, который стоял со своим полком на реке Медведице, притоке Волги, около Кимр. Добрыня занял без боя Кимры, а Ярослав бежал к Олегу, который к этому времени подтянулся к Ростову. Там братья встретились и вновь отступили, не входя в Ростов и не защищая его, потому что было известно о том, что ростовцы с нетерпением ждали Мстислава, который у них княжил долгие годы и которого они любили.