Владимир Ост

Нагаев Сергей

Владимир столь самозабвенно окунулся в грезы и размышления о гонораре, что только спустя некоторое время вспомнил: а ведь никакого богатого заказчика, никакой площадки с мозаикой под Палех и, соответственно, никаких семи тысяч в его жизни не существует.

Возвращение к реальности пришлось на тот момент, когда он приблизился к странному прилавку. Хозяин этого стола, улыбчивый парень, торговал старинными стеклянными емкостями.

– Желаем чего-нибудь приобрести? – спросил он Осташова, улыбнувшись еще шире.

Владимир не ответил.

Он

стоял и смотрел на склянки с угрюмым недоумением: кому все это может понадобиться? Осташов взял со стола самую большую бутылку. На боку конусовидного сосуда было отлито «Шустовъ».

– В начале века в такие бутылки разливался знаменитый шустовский коньяк. Гремел на всю Россию, – прокомментировал продавец.

«Из этой бутылки мог Врубель наполнять себе бокал, – подумал Осташов. – Мог и Бакст. И Саврасов. Хотя нет, этот алкаш вряд ли бокалом пользовался. Прямо из бутылки, наверно, хлестал».

– Бери – всего пятьдесят тысяч рублей, – сказал улыбчивый парень, увидев, что Владимир кладет бутылку на место.

Осташов проигнорировал призыв торговца. Постояв еще немного, он молча взял с прилавка малюсенький флакон с литым двуглавым орлом и литой же надписью «Аптека».

– Десять тысяч, – сказал продавец.

Владимир вздохнул. Склянка ему была ни к чему.

– Семь тысяч, – сказал парень.

Осташов нахмурился еще больше.

– Пять тысяч… Три…

Владимир уже и не рад был, что остановился у наполненного стеклом прилавка.

– Очень уж дорого, – сказал он первое, что пришло ему в голову.

– Вот что, друг, – ответил вмиг посерьезневший парень. – Дешевле я продать не могу – это ж товар не уважать. Возьми даром, раз тебе очень надо.

Парень говорил искренне, это было видно.

Осташов поставил пузырек на стол и побрел по «Вернисажу», стараясь не задерживаться у прилавков.

Путешествуя таким образом, он в конце концов дошел до сектора, где располагались художники.

– Здорово, коллега, – приветствовал его бородатый мужичок лет сорока пяти, который держал в руке половину бутерброда с колбасой. Одетый в теплый тулуп, этот художник источал довольство и спокойствие. Он сидел, откинувшись на спинку складного стула. Перед мужичком помещался застеленный газетой деревянный ящик, который был сервирован на одну персону: на нем стояла поллитровка «Столичной» и маленький стаканчик. За спиной бородатого художника располагалось три решетчатых стенда, увешанных малоформатными копиями классических полотен. Особенно много было почему-то копий картины «Грачи прилетели».

– Привет, – со вздохом ответил Владимир.

– Как темпы торговли?

– Нулевые. Весь месяц…

– Нулевые? Ха-ха-ха, ха-ха-ха.

Художник, казалось, очень обрадовался, но, увидев, что Осташов совсем помрачнел, бородач смутился и закашлялся.

– Неужели ничего не идет? Ты же, я знаю, почти у входа торгуешь. Правильно? Хм. Странно. Ты садись, – художник кивнул на второй ящик, валявшийся рядом с его импровизированным столиком. – Садись, в ногах правды нет.

– Но нет ее и выше, – ответил Осташов, похлопав себя по ягодице. Однако, помедлив, все же сел.

Мужичок достал из сумки еще один стаканчик и поставил его рядом с первым.

– Напиток у меня, как видишь, есть, а вот закуска уже практически, – бородатый художник с аппетитом впился в бутерброд, – вакуфка практивмнифки кончилаф.

Мужичок без суеты доел бутерброд и философски добавил:

– Это не беда, что закусить нечем. Раз надо, закуска будет.

И правда, откуда ни возьмись, рядом с ними появилась рябая тетка с кастрюлей.

– Кому пирожки горячие? Чебуреки называются. Чебуреки, чебуреки!

– Tchebureque? – озадаченно переспросил оказавшийся поблизости негр-покупатель, на котором было стильное длиннополое пальто и только что купленная фуражка офицера советских ВВС. Негр, видимо, попал в эту часть рынка по недоразумению: обычно иностранцы дальше рядов с матрешками и военным обмундированием не заходили.

– Я-я, фольксваген, – поддержала светскую беседу тетка с кастрюлей, тут же, впрочем, забыв про иностранца, – это был не ее клиент. – Мальчики! – обратилась она к Владимиру и бородатому художнику. – Вам сколько штук?

– Два, – сказал бородач. Он взял у торговки чебуреки, положил их на ящик и вынул из внутреннего кармана своего тулупа кошелек.

В кошельке он копался ровно столько времени, сколько потребовалось Осташову, чтобы расплатиться с теткой.

– А, ты уже дал деньги, ну ладно, – сказал художник, пряча кошелек обратно. Затем он взял чебуреки и протянул один Владимиру.

– Подкрепись, а то у тебя вид такой несчастный – всех покупателей мне распугаешь.

– Где они есть, покупатели эти?

– Что, совсем дела плохи? – мужичок взялся за бутылку и проникновенно посмотрел на Владимира.

– Месяц торгую, и ни одной, – представляешь? – ни одной картины не продал.

Художник понимающе налил.

Выпили.

Откусили от беляшей.

– Ты почем картины-то продаешь? – спросил мужичок.

– Самую дешевую я оцениваю в двести долларов.

Услышав это, художник поперхнулся.

– How mach is it? – неожиданно подал голос негр, который тем временем подошел к стендам бородатого мужичка. Темный указательный палец был наставлен на картину с изображением златоглавой сельской церкви, проступающей сквозь пелену метели.

– Твенти долларс, – ответил художник, вставая со стула.

Негр завертел головой.

– О’кей, фифтен, – сказал мужичок и немедленно снова сел на стул, а усевшись, тут же отвернулся от иностранца, всем своим видом показывая, что это последняя цена и что, более того, ему вообще безразлично, купят ли у него эту картину.

Негр начал отсчитывать деньги.

Когда он, взяв картину, удалился, художник помахал перед носом Осташова зеленоватыми купюрами и спрятал их в карман.

– Вот как надо продавать товар. Учись, пока я жив.