Владимир Высоцкий: козырь в тайной войне

Раззаков Федор Ибатович

…Я знаю — мне не раз в колеса палки ткнут. Догадываюсь, в чем и как меня обманут. Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут И где через дорогу трос натянут… Мой финиш — горизонт — по-прежнему далек, Я ленту не порвал, но я покончил с тросом, — Канат не пересек мой шейный позвонок, Но из кустов стреляют по колесам…

Все, кто слышал эту песню, понимали, о чем в ней поется — о нелегкой судьбе самого Высоцкого. Как и в других своих произведениях, он и здесь до предела обострил конфликт героя (то

есть себя) с невидимыми врагами, «нечистоплотными в споре и расчетах» (под ними подразумевались люди из власти). Здесь и «палки в колесах», и «трос-канат у шейного позвонка», и «скользкие повороты» (судьбы, естественно), и «стрельба по колесам» и т. д. На фоне умильной советской эстрады, а также почти полного отсутствия исполнителей, поющих подобные эмоциональные протестные песни, можно смело сказать, что успех Высоцкому был гарантирован изначально. Страдальцев у нас всегда любили и сочувствовали им. Кстати, люди, «крышевавшие» Высоцкого, тоже прекрасно были об этом осведомлены, поэтому прилагали максимум усилий к тому, чтобы именно этот певец (как наиболее яркий представитель либерального инакомыслия) сохранял за собой ореол гонимого. Чтобы он как можно дольше «стоял у амбразуры» (строчка из еще одной песни Высоцкого того же года), «Певец у микрофона»).

Я весь в свету, доступен всем глазам, — Я приступил к привычной процедуре: Я к микрофону встал как к образам… Нет-нет, сегодня точно — к амбразуре…

Вообще в том году Высоцкий родил на свет целую серию шлягеров, которые прибавили к его и без того широкой славе дополнительные очки. Среди шуточных песен это были: «Милицейский протокол» («Считай по-нашему, мы выпили немного…»), «Марафон» («Я бегу, топчу, скользя по гаревой дорожке…»), «Мои похорона» («Сон мне снится…»), «Про Кука».

Среди социальных песен (протестных) это были: «Маски», «Песня про первые ряды», «Песенка про мангустов», «Песня конченого человека», «Не покупают никакой еды…», «Целуя знамя…», те же «Горизонт», «Певец у микрофона», «Песня микрофона». В последних песнях Высоцкий буквально рвал струны и душу, пытаясь убедить слушателей в неблагополучии как своей собственной судьбы, так и общей, слушательской. Короче:

…Убытки терпит целая страна Но вера есть, все зиждется на вере, — Объявлена смертельная война Одной несчастной, бедненькой холере… …И понял я: холера — не чума, — У каждого всегда своя холера!

Скажем прямо, эти «крики души», вырывавшиеся из горла Высоцкого, находили положительный отклик у многомиллионной аудитории, которая в силу своей социальной пассивности всегда готова поклоняться любому, кто объявит себя бунтарем. Однако в самой богемной среде, которая именно во времена брежневского «застоя» начала стремительно обуржуазиваться, к Высоцкому было двоякое отношение. Там многие отдавали должное его несомненному таланту, но в то же время не понимали, почему он так «рвет глотку». Собственно, ради чего, если сам, как тогда говорили, полностью «упакован»? Жена у него — иностранка, деньги с концертов «капают» приличные, в кино снимают. Да, по-настоящему «зеленый свет» власти перед ним не зажигали, но это естественно, учитывая, какую стезю избрал для себя Высоцкий — социальное бунтарство. Поэтому заявления самого певца, что «меня ведь не рубли на гонку завели» (из «Горизонта»), этими людьми воспринимались скептически. Дескать, куда же без милых, без рубликов денешься? Не случайно и в самом Театре на Таганке таковых скептиков было предостаточно. Например, в те же сентябрьские дни Валерий Золотухин записал в своем дневнике следующее наблюдение:

«Володю, такого затянутого в черный французский вельвет, облегающий блузон, сухопарого и поджатого, такого Высоцкого я никак не могу всерьез воспринять, отнестись серьезно, привыкнуть. В этом виноват я. Я не хочу полюбить человека, поменявшего программу жизни. Я хочу видеть его по первому впечатлению. А так в жизни не бывает…»

«Таганка» пробыла в Киеве до 23 сентября и тронулась в обратный путь на родину. Но Высоцкий в Киеве задержался еще на несколько дней и дал ряд новых концертов: как больших (в ИФ АН УССР 24-го), так и домашних (у В. Асташкевича и опального писателя Виктора Некрасова, который очень скоро эмигрирует из страны).

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ПРИНЦ ПОЛУКРОВИ

В Москву Высоцкий вернулся после 27 сентября («Таганка» открыла сезон двумя днями ранее) и узнал о скандале, разразившемся с его приятелем Валерием Золотухиным. Тот в день открытия сезона почувствовал себя крайне неважно и даже хотел остаться дома. Но его супруга, актриса этого же театра Нина Шацкая, уговорила мужа отправиться в театр — все-таки первый спектакль после каникул. Золотухин приехал в «Таганку», и тут же попался на глаза шефу — Юрию Любимову. Увидев, в каком состоянии находится ведущий актер, тот приказал дать ему нашатыря. Это помогло, но лишь отчасти. Какое-то время Золотухин держался, исправно произносил текст роли, но затем его, что называется, развезло, и он устроил на сцене форменную «комедь» — начал нести такую отсебятину, что в зале от смеха началась падучая. За это ему в тот же день руководством театра был объявлен выговор. Хорошо, что не выгнали.

В те же дни Высоцкий встречается со своим бывшим преподавателем по Школе-студии МХАТ Андреем Синявским. Как мы помним, осенью 65-го тот был арестован КГБ по обвинению в распространении антисоветской пропаганды (статья 70 УК РСФСР) и в феврале следующего года вместе со своим подельником Юлием Даниэлем приговорен к 6 годам колонии. В сентябре 71-го этот срок истек и Синявский вернулся в Москву. Как вспоминал он сам:

«После лагеря он (Высоцкий. — Ф. Р.) пришел к нам и устроил нечто вроде «творческого отчета», спев все песни, написанные за те годы, пока я сидел. Были здесь песни очень близкие мне, но были и такие, которые я не принял. И тогда я сказал, что мне немного жаль, что он отходит от блатной песни и уходит в легальную заказную тематику».

Вскоре после этой встречи А. Синявский эмигрирует на Запад.

Тем временем продолжаются репетиции «Гамлета». До премьеры еще ровно два месяца, однако Любимов форсирует события, пытаясь добиться от актеров стопроцентного попадания в роль. От его постоянных упреков нервы у актеров на пределе. 16 октября Высоцкий жалуется Золотухину:

— С шефом невозможно стало работать… Я не могу… У меня такое впечатление, что ему кто-то про меня что-то сказал… Не в смысле игры, а что-то… другое…

Той осенью Высоцкий озвучил очередной радиоспектакль — «За быстрянским лесом» по роману В. Шукшина «Любавины». У него роль старшего сына зажиточного крестьянина Емельяна Любавина — Кондрата. По словам высоцковеда М. Цыбульского: «Медлительный, лобастый, с длинными руками. Больше смотрел вниз. А если взглядывал на кого, то исполобья, недоверчиво. Людям становилось не по себе от такого взгляда». Так описывает Кондрата В. Шукшин. Высоцкий, к сожалению, передать этого образа не сумел. Роль у него небольшая, фраз двадцать, не более, но произносит актер эти фразы с такими аристократическими интонациями, что перед глазами встает образ не мужика, который «знал в жизни одно — работать», а скорее, поручика Брусенцова. Впрочем, справедливости ради, заметим, что это беда и остальных участников спектакля. Московские интеллигенты перевоплотиться в таежных мужиков не сумели…»

На первый взгляд странное заявление. Ведь кто-кто, а Высоцкий мог играть кого угодно: хочешь тебе благородного белогвардейского поручика Брусенцова, а хочешь — мужиковатого бригадира сплавщиков Рябого (в «Хозяине тайги»). А тут вдруг не сумел. Почему? То ли не по нутру ему пришлась эта «мужицкая» роль, то ли и в самом деле все дальше он отдалялся от простого народа (имеются в виду не песни, а сама психология).

…Я из народа вышел поутру — И не вернусь, хоть мне и педлагали.