Владимир
Шрифт:
— Как твое имя? — спросил его князь Владимир сейчас.
— Давило, — ответил смерд.
— Ты встречал меня на Подоле? — с усилием и словно с болью продолжал князь.
— Правда, княже, было такое на Подоле… — прозвучал в палате ответ, но никто из бояр и воевод не понял, о чем именно спрашивал у смерда князь и почему так ответил Давило.
— Он, он, княже, — закричали бояре, тиуны, ябедьники, — грабил лавки на Подоле, он убил купца Божедома, в сенях стоят видоки, послухи, они скажут всю правду.
Князь не велел, как всегда было заведено
— Ты учинил татьбу, убил купца?
В палате наступила тишина, бояре и воеводы знали, что смерда уже допрашивали с испытом — железом, водой, но он не вымолвил ни слова. Что же теперь скажет он князю?
Долго молчал Давило. Это была минута, когда он мог поведать князю так много; рассказать о своей трудной жизни, напомнить, как с мечом в руках он когда-то защищал его, князя, как долго в него верил, а потом, не в силах более терпеть, убил купца Божедома.
Мог Давило — и о том он тоже подумал — сказать князю, что не повинен в смерти купца, его уже пытали железом и водой и ничего не вырвали. Еще один миг — и князь Владимир помилует его.
Но что это даст? Спасаться ложью? Нет! Давило — смерд, самый бедный в городе человек, жил по правде, за правду ныне и гибнет, пусть же правдой закончится и его жизнь.
Давило глубоко вздохнул, пожал плечами.
— Так, княже, — тихо и спокойно ответил он. — Я грабил лавки купца Божедома, а потом убил его…
Палату словно прорвало.
— Видишь, княже, — звучали голоса, — вот он тать, разбойник, вот, княже,… твой враг и наш… Да убиен будет!
Однако Владимир не торопился. Перед ним стоял не один смерд Давило, князь видел за ним нечто более значительное, страшное.
— Смерд Давило! — послышался в палате тревожный, срывающийся голос князя. — Почему ты сие сделал?…
Давило, который, в отличие от князя, был сейчас очень спокоен, ответил просто, искренне:
— А что мне было делать, княже? Был у меня двор когда-то на Перевесище, князь Ярополк выкопал там ров. Дали мне двор на Оболони, но земля не приносила хлеба. Чтобы жить, взял купу у Божедома. Княже Владимир, — повысил голос Давило, — я работал у купца как вол, с утра до ночи, а часто и ночью, на него гнула спину и моя жена, дети, но купу легко взять, да куда труднее отдать, аще попал я в неволю, будут рабами и дети мои и внуки…
Это были страшные слова о том, какая глубокая пропасть залегла между стоявшими здесь, в Золотой палате, боярами и воеводами и убогим смердом.
— У меня, княже, ничего-ничего на свете не осталось, — хрипло продолжал Давило, — я, аки птах, без гнезда. Божедом не дал мне жить, был я закупом, стал холопом обельным… Так что же делать, куда податься, к кому? Я убил Божедома, убью всякого, кто вырывает у меня кусок хлеба.
Это была смелая, угрожающая, просто дерзкая речь, все в палате ужаснулись, зашумели, загорланили:
— Смерть ему! Смерть!
Лишь холоп Давило не удивился тому, что эти слова вырвались из его уст, он знал,
Князь Владимир, верно, не слыхал последних слов холопа, не слыхал и шума, который поднялся в палате. Он понял на мгновение все, что произошло с Давилом, ощутил, казалось, муку, горе, отчаяние этого горемыки, который, потеряв землю и рало, взялся за секиру. Но только на мгновение…
И тут же он понял еще одно: смерд Давило и все стоящие за ним опасны не только боярам, воеводам, купцам, но и всей державе. Ныне смерд поднял топор на Божедома, а завтра поднимет на него.
— Ты язычник? — спросил Владимир.
— Нет, княже, христианин, — сказал Давило.
То была, должно быть, едва ли не самая страшная минута в жизни князя Владимира. До сих пор ему лишь другие говорили о его, княжеской, власти, сам же он боролся за нее, чтобы сильнее, непобедимей стала Русь; но сейчас князь-василевс увидел, чего достиг, понял, как всемогуща его десница, он может карать и миловать, давать людям жизнь и отбирать ее у них, он пишет непреложный закон, которого и сам не может изменить. Смотри, князь Владимир, каких вершин ты достиг!..
И князь ужаснулся тому, что произошло: жалея в сердце Давила, он ничего не мог сделать: закон есть закон. Прошлое отступило, его больше не существовало, надвинулось тяжелое, страшное, неминуемое, новое. Давило один, а людей множество, князь один, а воевод, бояр, мужей уйма. Ему, Владимиру, не остановить того, что идет по Руси, аще хочет спасать Русь, должен творить новый суд и правду…
Оставалось одно — Давило грабил лавку и убивал купца не один, с ним, несомненно, были и другие смерды; если он выдаст их, все-таки легче станет его вина.
— С кем шел ты на татьбу? С кем убивал купца Божедома? — сурово спросил князь.
Давило поглядел на Владимира удивленно и, пожалуй, даже подозрительно. Неужели князь Владимир не знает еще Давила, не разгадал его?
— Княже, — промолвил он, — таких, как я, множество. Но шел я на татьбу и убивал купца один…
Он был готов ко всему, что скажет князь.
— Да убиен будет! — промолвил Владимир, встал с кресла и вышел из палаты.
10
Малуша не удивилась. Она часто теперь видит Тура, который живет в землянке неподалеку от Берестового. Пройдет день-другой, и Малуша повстречает гридня: то он идет к Днепру ловить рыбу, то собирать в лесу грибы либо на лугах злаки.
На этот раз Тур показался ей не таким, как всегда, в лучах угасающего солнца Малуша тотчас приметила необычайную бледность его лица, подергивающиеся скулы, закушенные губы, а в глазах и на щеках слезы.
— Что с тобой, Тур? Ты плачешь?
Он поглядел по сторонам, словно хотел убедиться, не подслушивает ли кто. Но кому и зачем надо их подслушивать здесь, на лугу? Тур быстро отвернулся от Малуши, чтобы смахнуть со щек слезы.