Владимир
Шрифт:
— Значит, княгиня Ольга… — начал было князь и не кончил.
Епископ продолжал:
— Коль скоро есть святые в Риме, в Византии и прочих землях, то должны быть и на Руси: они украшение церкви, гордость державы, наши заступники на небесах.
Князю Владимиру стало страшно — с юных лет он помнил свою бабку Ольгу, сердитую, черствую, знал от отца своего о ней всю правду. Это Ольга разлучила отца с его возлюбленной Малушей, отняла у матери ребенка, а у него, Владимира, мать, многие люди до сих пор еще вспоминают о ней как о жестокой, бессердечной княгине.
Епископ Анастас словно угадывал мысли
— На земле все люди как люди, но княгиня Ольга была первой на Руси христианкой. Она стоит наравне с апостолами, она — святая, княже Владимир, для Руси, для нашего дела это нужно.
И епископ добился своего — вскоре темной ночью гридни окружили Воздыхальницу, раскопали могилу княгини Ольги, епископ со священниками раскрыли корсту, вынули кости, отнесли их в Десятинную церковь, в уже приготовленную серебряную раку.
— Богу угодно прославить княгиню Ольгу — мощи ее нетленны, — сказал Анастас.
После службы над ракой с мощами Ольги князь Владимир, шагая рядом с епископом Анастасом на Гору, долго молчал, а потом, остановившись, промолвил:
— Я бы хотел… одного бы я хотел на склоне лет, отче…
— Чего же? Скажи прямо, княже.
— Аще умру, дабы никто не видал, где похоронено мое тело.
— Зачем так говоришь, княже?
— Боюсь смерти, — пересохшими губами прошептал Владимир.
— А бессмертие?! Есть же бессмертие, княже Владимир, — ответил Анастас, но и в его голосе звучал страх.
Владимир смотрел на небо, висевшее над серыми стенами Горы, и молчал.
Спустя недолгое время епископ Анастас завел разговор о сыне Владимира Изяславе, умершем, будучи князем в Полоцке, и о сыне Изяслава Всеславе, который через год последовал за отцом.
Идут вести от епископа Стефана из города Полоцка: над могилами Изяслава и Всеслава творятся чудеса, Бог являет знамение.
— И они святые? — поглядев исподлобья на епископа, спросил Владимир.
— Кого Господь захочет, того и прославит, чем больше на Руси святых, княже, тем лучше…
Летописец пишет:
«Лета 6615 [346] перенесены Изяслав и Всеслав в город Киев, в святую Богородицу…»
Не отставала от церкви и Гора: слава князя — ее слава, честь Владимиру — честь и Горе.
В Золотой палате вспоминают давние походы, когда отбивали червенские города.
— Княже Владимир, — поднимаясь, говорят мужи нарочитые, прибывшие из города Волыни, — служим мы тебе верно, до самой смерти, пусть же ведают о том дети наши и внуки… Просим назвать город Волынь Владимиром.
346
Лета 6615–1007 год нашей эры.
Глубоко в кресле своих отцов сидит, опираясь на поручни, князь, угрюмо смотрит на воевод, бояр, мужей. Теперь у него всегда хмурый вид, недоверие и хищный блеск в глазах.
— Быть Волыни-городу Владимиром… — звучат крики в палате.
Почему же так грустно, так тоскливо и больно Владимиру-князю?
И не день, не месяц, идут годы, все, кажется, стало на место, старое сгинуло, новое торжествует — отчего же печалиться Владимиру?
Пережитого вытравить из души невозможно.
Новгород — а разве там не было радостей у князя Владимира, — он твердо сидел на столе в землях полунощных, мечтал о далеком Киеве, отце, матери, садах над Днепром!
И так во всем — прошлое отступило, его уже не было, но оно жило в душе старого князя Владимира, будило воспоминания, мечты.
Поздним вечером князь Владимир стоит на крыльце терема. Только что кончилась вечерня в Десятинной церкви, до рассвета там будет еще одна служба — завтра Рождество, новый праздник на Горе, князь будет веселиться вместе со всеми боярами и воеводами.
Но что это? У ворот Горы слышен топот множества ног, вот из-за стены выплывают десятки факелов, в морозной ночной тишине звенят оживленные голоса.
Когда не было начала света, Не было земли и неба, Земли и неба, а только море, А среди моря да два дубочка…
Князь Владимир вспомнил песню… Эта ночь, ночь рождения Христа, была когда-то ночью Корочуна. В самую длинную на земле ночь люди хотели прийти на помощь доброму богу, спасти, вызволить из небесных сводов доброе, теплое Солнце…
И тогда, чтобы не узнали и не покарали злые боги, женщины надевали одежды мужчин, а мужи женские платна, закрывали лица скуратами и лаврами, [347] собирались большими толпами на Горе вокруг Перуна, бряцали мечами о щиты, стучали копьями, свистели в дудки, в свирели, кричали, зажигали и пускали по снегу обвязанное соломой и облитое смолою колесо.
347
Скураты, лавры — маски.
А потом люди, победившие злых богов, шли к княжьему терему и запевали колядку.
…Там сели, упали два голубочка, Два голубочка на два дубочка, Стали совет держать, Совет держать и ворковать, Как нам мир основать… — звучало все ближе и ближе.
— Несите меды, ол и орехи! — велит князь Владимир. Вот песня звучит у самого крыльца, пылающие головни освещают скураты и лавры. Взволнованный князь Владимир стоит на крыльце, угощает, благодарит колядующих. На Горе звенит, гремит песня:
Добрый вечер, славный княже, Щедрый вечер, добрый вечер, Добрым людям на здоровье…
Из далекого прошлого всплывали добрые, приятные, радостные воспоминания.
Князю Владимиру пришлось потом выслушивать нарекания епископа Анастаса. Владыка был возмущен и сердит.
— Не ведаю, где живу, — говорил он князю Владимиру, завтракая с ним в тереме после заутрени. — Мы, княже, много содеяли, дабы русские люди стали христианами, соблюдали не языческие, а православные законы…
— Да разве не стала ныне Русь христианской? — искренне удивился князь Владимир.
— Где же христианство, ежели в Киеве и повсюду множество людей молится не в церкви, а у реки, в рощах, дубравах.