Владимир

Скляренко Семен Дмитриевич

Удивляет еще одно. В тихие светлицы Берестовского терема Владимир велит перенести убранные много лет назад из Золотой палаты боевые доспехи древних князей, и меч и щит отца своего Святослава, поцеловав, вешает на стену опочивальни.

Владимир не сдается, он еще борется. От Берестового к городу и обратно мчатся бесконечные гонцы, днем и ночью едут бояре и воеводы — князь следит, как собирается воинство для рати с Ярославом, ему ведомо, где рыскает в поле князь Борис, и, поскольку прошло много времени, а печенегов не было, князь велит Борису возвращаться

в Киев и нетерпеливо его ждет.

Видимо, князь слишком много трудился — в начале месяца червеня, [351] спускаясь с терема, он упал и два дня лежал без сознания, потом поднялся, но что-то случилось с левой рукой — перестала слушаться, стала вялой, точно мертвой, да еще каждый вечер бешено билось сердце, сводило ноги…

Стояла душная, грозовая ночь пятнадцатого червеня лета 1015-го, канун Перунова дня. [352] Весь день палил зной, стояла мертвая тишина, безветрие, нечем было дышать.

351

Червень — старославянское название июля.

352

Перунов день — языческий праздник, день Перуна — бога грома и молнии — главного божества Руси времен князя Владимира. Впоследствии народные обычаи, связанные с этим днем, приурочены к Троицыну дню.

Вечером над Киевыми горами появилось белесоватое облако, оно повисло в небе и сияло, отливалось, сверкало, точно золотая корона. Когда же солнце зашло за Щекавицу, облако потемнело и быстро расползлось над горами, долиной, Днепром.

И все-таки было душно, тишина стала нестерпимой, казалось, достаточно высечь огнивом искру, как все вспыхнет… И люди в самом деле боялись зажигать огни — в такую сушь пожар испепелит деревянный город. Вскоре Гора, предградье, Подол совсем потонули во мраке.

Однако если люди на земле остерегались огня, то искра эта, видимо, родилась в небе среди высоких туч — и над Киевом уже поздно ночью разразилась гроза, молнии раз за разом ударяли в землю, поднялся страшный грохот и треск, но с туч не сорвалась ни одна капля, стояла такая же духота и сушь.

На ложе в Берестовом тереме лежал и слушал эту грозу князь Владимир. В его просторной светлице тускло мерцали две свечи, в полутьме виднелись стол, стулья возле него да широкое ложе.

Когда же за окном сверкала молния и ослепительный, зеленоватый свет наполнял светлицу, на стене вырисовались щит и меч Святослава, в углу — суровый лик Христа, из темноты показалось лицо князя Владимира, его тревожный, лихорадочный взгляд, капельки пота на лбу, пересохшие губы и стиснутые в кулаки пальцы рук, лежавших на одеяле.

Князь очень страдал — в груди его раз за разом, точно буря в небе, начинало биться и нестерпимо болеть сердце, а когда его удары затихали, князю казалось, что

наступает последняя минута.

Но более всего болела душа князя. Чувствуя, что на него снова надвигается и, может, сметет с земли на сей раз последняя волна, он упорно думал, старался вспомнить, что же еще можно и нужно обязательно сделать…

— Воевода Волчий Хвост тут? — спросил он у дворян, которые тихо то входили, то выходили из палаты.

— Тут, княже…

— Пусть войдет!

Воевода Волчий Хвост был, видимо, где-то близко, потому что тотчас остановился, склонив голову, у княжьего ложа.

— Я тут, княже… Ты меня звал…

— Так, звал… Чего стоишь, сядь, воевода, и пусть все выйдут…

— Тут никого нет…

— Добро… слушай, воевода…

Волчий Хвост еще ниже склонился к князю.

— Воевода, — сказал Владимир. — Ты всю жизнь был мне верным слугою, и днесь полагаюсь на тя…

— Мой княже! — только и сказал Волчий Хвост.

— Помнишь, — начал вспоминать князь Владимир, — как ходили мы на радимичей и стояли над Пищаной. Тогда я послал тебя вперед, и побежали они, а я сказал: радимичи от волчьего хвоста бегут…

— Ты послал меня вперед, но впереди шла слава Володимира-князя. Победил ты…

— Да разве только радимичи. — Князь Владимир немного успокоился, стал дышать ровнее. — Помнишь, как ходили мы на вятичей, черных булгар?

— Велика твоя слава, княже Владимир, в тяжкую годину ты собрал и устроял Русь…

— Велика и твоя слава, — сказал в ответ на это Владимир, — зане в многотрудную годину полагаюсь на тя…

— Говори, княже, все сделаю по твоему слову.

— Видишь меня, немощного, воевода, и уж не ведаю я, даст ли мне Бог еще пожить или покличет к себе. Потому тревожусь за Русь: покуда живу, твердо стоит киевский стол, не станет меня — чую вражду между землями и сыновьями… Скажу тебе правду, воевода, не на всех сыновей полагаюсь, есть среди них лишь один, который защитит честь и славу киевского стола, спасет Русь…

— О ком говоришь, княже?

— О сыне Борисе… Он будет первым после меня… Слышишь, воевода?

— Слышу, княже, и скажу: справедливо ты рассудил: Борис князь над князьями. Но ты давно уже велел послать к нему гонцов, и я выполнил твой наказ, князь Борис не сегодня-завтра будет в Киеве…

— Беспокоюсь я. Дни идут, а Бориса нет, повелеваю тебе, воевода: возьми дружину, поезжай в поле, отыщи Бориса и верни его в Киев…

— Завтра выеду, княже…

— А о Святополке ничего не слыхать?

— Нет! Он, видимо, далеко, в Польше, да руки у него коротки…

— А Новгород молчит?

— Молчит… Этим летом лодии Ярослава Волока уже не пройдут.

— Ну, ступай! Поезжай в город, отдохни. Может, сейчас и я засну, воевода…

— Сделаю, как велишь. — Воевода поклонился. — Прощай, княже!

— Прощай, воевода! И поезжай, ищи князя Бориса…

Спал он или не спал? Князь проснулся, открыл глаза и увидел в раскрытых дверях темные очертания человека.

— Кто там? — спросил Владимир.