Владимир

Скляренко Семен Дмитриевич

И разом воеводы и бояре, окружавшие помост, закричали:

— Служим тебе, Святополк!

— Быть тебе князем!

— Свя-то-пол-ка!

На какое-то мгновение, правда, возгласы эти оборвались. Один из старцев города Киева, боярин Ратша, поднялся со скамьи, схватился за голову и завопил:

— Что творится, мужи? Куда идем? Еще не остыло тело князя Владимира, а Святополк поносит его сыновей, всех нас. Мужи! Остановитесь! И ты остановись, Святополк, ибо будешь окаянным вовеки!

Но к боярину

уже кинулись воеводы и гридни Святополка, схватили под руки, поволокли.

В палате стало тихо — сила одолела силу, каждого, кто посмеет, подобно Ратше, подать голос, ждут позор, муки, смерть…

— Волим тебя, Святополк! — закричали воеводы.

— Святополка! — требовала Золотая палата.

Он стоял и, прищурившись, смотрел на мужей.

— Я поведу воев на Византию и князей Бориса и Глеба, иже вкупе с нею; я пойду на свионов и Ярослава, что пустил их на Русь. Зане против нас восстанут юг, восток и север, мне помогут польский князь и германский император…

В одной из светлиц, в самом конце темных переходов, на верху княжьего терема, горит свеча. Перед ней, приковав взгляд к рубленой стене, сидит женщина — льняные волосы, голубые глаза, грустное, точеное лицо — красавица, княжна полоцкая Рогнеда!

Но это не Рогнеда — и красота ее, и сама она уже в прошлом, ее нет — за столом сидит княжна Предслава, так похожая на свою мать.

И не только лицом, у Предславы такая же душа: услыхав ночью о смерти отца, она долго плакала, молилась и еще раз все ему простила.

Предславу беспокоит другое — уже на Гору привезли и поставили в Десятинной церкви гроб с телом Владимира, она ходила туда прощаться, но ее не пустили. Не успев вернуться в терем, Предслава узнала, что туда ворвался со своей гридьбой князь Святополк, а сквозь полуоткрытые двери в светлицу долетают крики из Золотой палаты.

Свеча догорает. Капельки воска, словно большие слезы, медленно стекают по изгибам глиняного подсвечника и, остывая, густеют, несколько капель упало на кожаную харатию — им неведомо, что вместе с ней они войдут в века, станут бессмертными. Свеча догорает, желтое пламя, слабея, мигает.

А глаза княжны Предславы все застилают и застилают слезы, они тоже падают на харатию, но слезы не вечны, они падают — и высыхают.

Рука дрожит, когда княжна пишет:

«Се ночью наш отец умер, а Святополк уже сидит в Киеве на его столе, хочет послати дружину на Бориса и Глеба, и ты, брат, блюдися его, поелику…»

Крики в Золотой палате нарастают, даже тут, в дальней светлице на верху терема слышно:

— Да здравствует князь Святополк!

Предслава вскакивает, сдавливает руками шею — рвется и рассыпается по полу зеленое монисто из Тмутаракани — подарок отца…

Взволнованная, растерянная, беспомощная Предслава становится на колени и старается

собрать рассыпавшиеся камни.

Киев знал, что князь Владимир умер в Берестовом. На Горе, Подоле, в предградье и Оболони всем было известно, что гроб с его телом стоит в Десятинной церкви, все ждали, что покойнику князю воздадут погребальные почести.

Однако одновременно кто-то ширил слухи, будто князь Владимир завещал похоронить себя без всяких почестей и славы, в безымянном месте, без людей, как схоронили когда-то и жену его Рогнеду: он сделал, что мог, тело же принадлежит токмо земле.

И еще со страхом шептались в Киеве, будто ночью на Горе сын Ярополка, Святополк, собрал бояр и воевод и они провозгласили его князем Руси, что Святополк уже послал дружины против сыновей Владимира Бориса и Глеба, Святослава Волынского, а против Ярослава Новгородского поведет рать сам…

Все с великим трепетом, и христиане, и люди старой веры, говорили, что Святополка благословил епископ Анастас, что Святополку обещают помощь польский князь, германский император и римский папа.

Киев волновался, Киев ждал.

Десятинную церковь весь день окружала гридьба, даже близко не подпускавшая никого. К вечеру гридьбу возглавили многие сотенные, несколько тысяцких, воеводы.

В глухую полночь от княжьего терема по тропе, что вела к Десятинной церкви, проследовала небольшая группа воевод и бояр. Остановившись на крутом склоне Горы над Подолом, они заговорили с тысяцкими.

— Весь день рвались к церкви, — послышался голос воеводы Слуды, — гридни едва сдерживали натиск…

— А сейчас? — спросил боярин Воротислав.

— Ждут и сейчас, вот тут, с Подола, и с той стороны, с Перевесища… Хотим, дескать, поклониться мертвому князю.

Воеводы и бояре стояли у обрыва. Перед ними во мраке и безмолвии тонули предградье, Подол, Перевесище, Щекавица, там, желая отдать погребальную почесть князю Владимиру, стоит тьма киевского люда — друзей и недругов, христиан и язычников.

— Пусть гридни будут начеку, не выпускают из рук копий, — велел воевода Волчий Хвост. — Мы же пойдем, воеводы и бояре!

Тихо отворились врата Десятинной церкви, в темных переходах замелькали огни свечей, послышался топот шагов.

В правом притворе стоял очень простой, сколоченный из свежих сосновых досок, закрытый гроб с телом князя Владимира. Возле него не было, как велел обычай, ни княжьего копья, ни знамени. Свет упал на лица воевод Волчьего Хвоста и Слуды, бояр Воротислава, Вуефаста, Искусева… В углу у стены жалось несколько священнослужителей и каменщиков.

— Понесем, — сказал Волчий Хвост. Воеводы и бояре подняли корсту на плечи.

— Помогите и вы! Со стороны головы! — бросил священнослужителям и каменщикам Волчий Хвост.