Владимир
Шрифт:
После веча Владимир беседовал в своей светлице на верху терема с Добрыней.
Была ночь. Князь стоял у открытого окна, через которое доносился многоголосый крик, шум на лодиях, далекое печальное пение.
— Вот все и готово, воевода мой, теперь и в путь, — начал Владимир. — Долго думал я о Киеве, рвался туда, хотел быть там, но не так, как ныне.
— Чего печалишься, княже? — подошел к нему поближе и остановился рядом с ним Добрыня. — Ты идешь на правое дело, защищаешь закон и покон отцов своих, ведешь за собой воинство бесчисленное, уверен я, что присоединятся,
— Все это так, Добрыня, если бы я не верил, то не пошел бы, но сколько крови придется нам пролить, зачем Ярополк начал усобицу в землях, зачем накликал тучи на Русь?
Оба они, стоя у окна, смотрели на южную сторону неба. Там собиралась гроза, должно быть, первая за лето. Где-то у самого небосклона пробегали тонкие, змеистые молнии, они все ударяли и ударяли в землю, в воды Ильменя, в леса.
Князь Владимир вытер ладонью лоб, на котором выступили капли пота.
— Я должен идти! — произнес он. — Пусть Перун благословит все мое воинство.
— Не печалься, княже, ты не один, я всегда с тобой. Он взял руку Владимира и крепко сжал ее.
— Нет, Добрыня! — отозвался князь. — Тебя я не зову в эту Дорогу.
Воеводе стало не по себе. Что случилось? Почему князь не хочет взять его с собой?
— Я люблю Киев, — медленно продолжал Владимир, — а за эти годы полюбил и Новгород… И как их не любить? Киев — родина моя, а вспоил меня и вскормил, как родного, принял Новгород. Люблю я этот город, все пятины земли, людей полунощных: у них суровые лица, но теплые сердца.
— Люди эти любят такожде и тебя, — сказал Добрыня.
— Вот потому-то и не хочу я, — словно не слыша его слов, продолжал Владимир, — оставлять их сиротами… Мы идем далеко, полунощная рать дойдет до самого Днепра, а тут каждый день могут надвинуться свионы, черные булгары.
— Хорошо деешь, княже, — согласился Добрыня, — что печешься о Новгороде. Полюбил и я его.
— Думаю, — посмотрел князь на Добрыню, — что нужно мне оставить в Новгороде посадника моего, которому верю.
— Так и сделай, княже!
— Так и делаю, Добрыня, а потому оставляю в Новгороде тебя.
— Меня?
— Да, мой вуй и воевода!
Добрыня долго молчал. Беспокойно вспыхивали на небосклоне зарницы. Тяжкие думы терзали сердце воеводы.
Он хотел бы идти с Владимиром — поход сулил ему честь и славу, в полуденных землях их ждала победа.
Правда, Добрыня тревожился, думая о Киеве. Владимир, он верил в это, победит Ярополка, сядет на стол отца своего. Гора, которая ныне склоняется перед Ярополком, очень скоро склонится перед Владимиром, станет ему служить.
Но примет ли Гора Добрыню? Он вспомнил годы, когда был гриднем в дружине князя Святослава, потом сотенным, стал, наконец, воеводой, вуем Владимира. Что ждет его, если он приедет в Киев с Владимиром? Князь силен, он пошел в отца своего, он покорит Гору, но разве князья прежде, а ныне и подавно не склоняли голову перед всемогущей Горой? А уж если даже князья должны остерегаться Горы, то что же говорить ему, Добрыне? Он и прежде чувствовал неприязнь, ненависть
В Новгороде Добрыне вольготнее, тут он ровня всем боярам и воеводам, стоит над ними, потому что он правая рука Владимира, встанет еще выше, если останется посадником.
— Очень скорблю я, князь, — тяжело вздохнув, промолвил Добрыня, — что не берешь меня с собой, ибо там я ни сил, ни самой жизни своей не пощадил бы для тебя. Но знаю, вижу, что нужно тебе иметь свою твердую руку и в Новгороде… Помни, княже, что аки воин твой сидеть буду тут, блюсти стол, все стану делать по твоему слову.
Добрыня подумал, что, может, именно в эту минуту ему следует сказать князю правду о себе и сестре своей Малуше — князю легче будет, если он узнает, что в Новгороде останется не просто посадник, а брат его матери, родной дядя; Добрыне же достанется больше чести и славы…
Но это длилось только одно мгновение. А что подумает и что скажет Владимир, так поздно узнав правду? Может, — Добрыня совсем растерялся, — князь тогда не оставит его в Новгороде, а возьмет с собой?
Нет, лучше молчать, быть посадником в Новгороде, где у него есть терем, дворище, земля, жена, отныне он станет и хозяином княжьего двора в Ракоме. И Добрыня не произнес нужного сердечного слова.
— Прощай, княже! Счастливого пути! — только и прошептал он пересохшими губами.
6
За Новгородом, там, где Волхов-река сливается с Ильмень-озером, есть гора, которая за тысячу лет слегка осела на макушке и осыпалась по склонам, но высится еще и доселе.
А в те времена на вершине горы Перинь было утрамбовано, словно ток, широкое требище, посередине него на каменном основании высился дубовый идол Перун, вокруг боги пятин новгородских, а на восьми концах по сторонам от них, словно лепестки чудовищного цветка, день и ночь пылали кострища.
Выступая на рать с Ярополком, князь Владимир повелел воинству собраться на берегу Ильменя, сам прибыл туда и с воеводами стал подниматься на гору.
Чем выше поднимались они, тем более широкий простор открывался перед ними. Князь и воеводы видели в заливах Ильменя сотни лодий и учанов из Новгорода и пятин, дальше покачивались на волнах варяжские лойвы [115] и шнеки. [116]
С горы был виден и путь, по которому им предстояло двигаться к Волоку, — сверкающая водная гладь озера Ильмень, густые зеленые леса на его берегах; с другой стороны темнел над Волховом Новгород, за ним расстилалась безграничная, полускрытая седым маревом равнина.
115
Лойва — судно у новгородцев и финнов.
116
Шнека — плоскодонное судно.