Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий
Шрифт:
«Прежде всего, среди формалистов довольно много неудачников из начинавших поэтов. <…> Испробовав некогда силы на поэтическом поприще и увидев, что дело безнадежно, люди порой с особым жаром принимаются за изучение поэтической механики: ими владеет вполне понятная надежда добраться-таки, наконец, до „секрета“, узнать, „в чем тут дело“, почему их собственная поэзия не удалась. <…>
Второй разряд составляют фанатические филологи, патриоты филологии. Как им не прилепиться душой к формализму? Ведь их дисциплину, по природе своей вспомогательную, формализм кладет во главу угла. <…>
Третья группа формалистов — люди, тяготеющие к анализу ради анализа, чувствующие себя уютно и прочно, пока дело ограничивается „строго научной“ „констатацией фактов“, люди подсчета и регистрации, лишенные способности к творчеству и обобщению, боящиеся всякой живой и самостоятельной мысли. <…>
К ним примыкают четвертые, понуждаемые к формализму не склонностью, но обстоятельствами. Это те, кто неминуемо подвергся бы преследованиям со стороны большевиков, если бы вздумал высказать
К сожалению, Ходасевич не может удержаться от того, чтобы не упомянуть о пятой, якобы существующей категории формалистов: «Те, кто вместе с большевиками имеет ту или иную причину ненавидеть весь смысл и духовный склад русской литературы. Они быстро поняли, что игнорация содержания, замалчивание и отстранение „темы“ — отличный способ для планомерного искоренения этого духа из народной памяти». Эта эмигрантская риторика была особенно неуместна в то время, когда адепты формального метода подвергались в СССР яростной травле.
В этой статье сошлись две линии литературно-критической и публицистической деятельности Ходасевича в конце 1920-х — начале 1930-х годов. Первая — историко-литературная. Поразительно то, какое место в «Возрождении», газете, ориентированной на эмигрантскую массу, уделялось прошлому российской словесности. Только в 1927 году Ходасевич напечатал в «Возрождении» статью к юбилею смерти Дмитрия Веневитинова, не самого крупного из поэтов пушкинской поры [645] , четыре статьи собственно о Пушкине («Обывательский Пушкин», «Классовое самосознание Пушкина», «Забытое стихотворение Пушкина», «Вокруг Пушкина») и одну — о Мицкевиче («Конрад Валленрод»), Некоторые из его пушкиноведческих статей этой и позднейшей поры могли быть интересны газетной аудитории — те, где шла речь о романах и дуэлях поэта, о его увлечении карточной игрой (о «Пушкине, известном банкомете», Ходасевич, сам игрок, мог писать со знанием дела). Сюда же можно добавить и юбилейные статьи — такие, как «Щастливый Вяземский» [646] . Но часто Ходасевич обсуждал на газетных страницах темы узкоспециальные. Редакция не возражала.
645
Возрождение. 1927. № 660.24 мая. При этом в номере за 31 мая 1927 года была помещена другая, более комплиментарная статья о Веневитинове, принадлежащая Н. И. Кульману.
646
Возрождение. 1928. 22 ноября. Загадочная статья: что заставило Ходасевича представить мрачного мизантропа, каким стал друг Пушкина к старости, автора трагических, безнадежных предсмертных стихов, во многом предсказывающих мотивы и тон самого Ходасевича, безмятежным домовитым счастливцем? Трудно не разделить недоумения, высказанного по этому поводу А. П. Зориным в предисловии к книге (Ходасевич В.Державин. М., 1988. С. 30).
Вторая линия — борьба с футуризмом и его наследием. Здесь эстетический консерватизм Ходасевича смыкался с политическим консерватизмом газеты, в которой он писал, и Владислав Фелицианович — может быть, применяясь к своей аудитории — как будто нарочно поддерживал эту иллюзию. «У футуризма с большевизмом — ряд точек соприкосновения, — утверждал Ходасевич в статье „По поводу „Перекрестка““, — из которых главная — их разрушительный, а не созидательный характер. Большевизм подрывает национальное благосостояние России в политике и в экономике, футуризм — в литературе» (Возрождение. 1930. № 1864. 10 июля) [647] .
647
Цит. по: Толмачев В. М.Владислав Ходасевич: Материалы к творческой биографии // Российский литературоведческий журнал (далее — РЛЖ). 1994. № 5–6. С. 223.
На самом деле эстетическая позиция Ходасевича и его политический выбор были в эти годы взаимосвязаны — только связь эта была тоньше и сложнее, чем может показаться. Это отчетливо видно по статье «Бесы», с которой начались его многолетние газетные споры с Георгием Адамовичем; хотя годом раньше им уже пришлось полемизировать из-за поэтического конкурса, объявленного «Звеном» (победителя должны были определить читатели большинством голосов — Ходасевич счел подобный способ определения качества стихотворных текстов неприемлемым).
На сей раз спор начался с очередной «литературной беседы» Адамовича, посвященной «Лейтенанту Шмидту» Пастернака и напечатанной в «Звене» за 3 апреля 1927 года. Отношение парижского критика к Пастернаку не было простым и однозначным: с одной стороны, он отмечал большой талант поэта, напоминал, как ценили его Гумилёв и Мандельштам [648] , с другой — сводил его творчество к «черновикам» и опасался, что от него останется лишь «несколько строчек, в которых явственно слышится подлинный редкий „голос“» [649] . Были, однако, в статье Адамовича примечательные слова: «Пастернак явно не довольствуется пушкинскими горизонтами, которых хватает Ахматовой и которыми с удовлетворением ограничил себя Ходасевич. Пастернаку, по-видимому, кажутся чуть-чуть олеографичными пушкинские описания природы, чуть-чуть поверхностной пушкинская однообразная отчетливость в анализе чувств, в ходе мыслей. Некоторая правда в этом его ощущении, на мой взгляд, есть. Кажется, мир действительно сложнее и богаче, чем представлялось Пушкину. Пушкинская линия не есть линия наибольшего сопротивления. Не надо преувеличивать цену ясности, в которой не вся мировая муть прояснена» [650] .
648
Высказывания О. Мандельштама о Б. Пастернаке общеизвестны; что же до Н. Гумилёва, то, кроме этих слов Г. Адамовича, есть еще лишь одно свидетельство его благожелательного отношения к поэзии Пастернака — в мемуарах О. Мочаловой (Мочалова О.Воспоминания о современниках. Дневниковая проза. М., 1994).
649
Цит. по: РЛЖ. С. 209.
650
Там же.
Ходасевич ответил статьей «Бесы» (Возрождение. 1927. № 678.11 апреля). Нетрудно было предположить, что именно он скажет: что есть другой Пушкин, не тот, «которого из десятилетия в десятилетие преподносили на гимназической, на университетской скамье, потом в пузатых историях литературы» [651] , а подлинный, «великий и мудрый, таинственный и „темный“»; что «не „мир сложнее и богаче, чем представлялось Пушкину“, а Пушкин сложнее и богаче, чем представлялось Адамовичу». Предсказуемы и уничижительные суждения о Пастернаке. Примечательны следующие слова из заключительной части статьи:
651
Там же. С. 211.
«Петр и Екатерина были созидателями великой России. Державин, один из таких же созидателей великой русской литературы, был современником и сподвижником Екатерины. <…> Петровская эпоха отложилась в русской литературе позже, после Екатерины, в лице Пушкина, когда уже в государственном здании России намечались трещины. Но в литературе („вослед Державину“, а не Радищеву) Пушкин еще продолжал дело, подобное петровскому и екатерининскому: дело закладывания основ, созидания, собирания. Как Петр, как Екатерина, он был силою собирающей, устрояющей, центростремительной. <…>
Развалу, распаду, центробежным силам нынешней России соответствуют такие же силы и тенденции в ее литературе. Наряду с еще сопротивляющимися — существуют (и слышны громче их) разворачивающие, ломающие: пастернаки. Великие мещане по духу, они в мещанском большевизме услышали его хулиганскую разудалость — и сумели стать „созвучны эпохе“» [652] .
Казалось бы — цельная консервативно-государственническая позиция, приличествующая автору «Возрождения». Но есть в ней важные нюансы: «центростремительная», созидательная миссия Пушкина восходит к Петровской эпохе, то есть к своего рода революции; «трещины в государственном здании России» в николаевскую эпоху, столь любимую другом Ходасевича Садовским, очевидно, связаны с ослаблением революционной воли; большевизм носит характер «мещанский» и в этом смысле антиреволюционный. Неприятие самодостаточного, «бездуховного» мещанского бытия — вот та точка, в которой левый радикализм у позднего Ходасевича смыкается с аристократическим консерватизмом. А каким был в эти годы его позитивный политический идеал? Единственное высказывание на сей счет — в интервью Натальи Городецкой «В гостях у Ходасевича», напечатанном в «Возрождении» от 22 января 1931 года: «Будущая Россия представляется мне страною деятельной, мускулистой, несколько американского типа, и очень религиозной — но уже не в американском духе». Как-то это перекликается с мечтами о «новой Америке», которые накануне Первой мировой занимали Блока [653] .
652
Там же. С. 212.
653
Все это складывается в цельную картину сейчас. А в то время резкий переход Ходасевича в другой политический лагерь и в самой эмиграции воспринимался неоднозначно. Имел место по крайней мере один (слегка завуалированный) выпад против поэта со стороны левого крыла эмигрантов — в связи с заметкой «Максим Горький и СССР», напечатанной в «Возрождении» (20 октября 1927 года) под литерой М. Эта заметка, в которой Ходасевич, анализируя газетные известия о Горьком, делает вывод: болезнь писателя — лишь повод, позволяющий тому как можно дольше не возвращаться в СССР, вызвала возмущенную реплику журналиста В. Талина (Португейса). На страницах «Последних новостей» за 23 октября 1927 года в заметке «Бей его, я его знаю (Записки журналиста)» Талин обвиняет М. в бестактном вмешательстве в личную жизнь Горького и прибавляет: «Не подлежит никакому сомнению: такое произведение может написать только бывший „друг“». Дальше следовали прямые оскорбления: «Отвратительная картина духовного уродства человека маленькой души и огромной мстительной злости». Чтобы не возникало никакой двусмысленности относительно объекта критики, Талин нашел повод упомянуть в заметке имя В. Ходасевича. Поэт, в свою очередь, ответил статьей «Нравственность г. Талина» (Возрождение. 1927. 27 октября).